— Это крестраж…?!

Альбус молча наблюдал за тем, как теория, секунду назад казавшаяся Снейпу абсурдом, начинает овладевать его сознанием, наполняя его уверенностью в собственной правоте. Взгляд его прояснился, а лицо расслабилось словно на него только что снизошло озарение. Он с абсолютной уверенностью посмотрел на директора, словно ждал подтверждения своей страшной теории.

— Верно, Северус. Это действительно крестраж, — Альбус говорил спокойно и уверено.

— Ты хочешь сказать, что Темный Лорд создал крестраж? — словно все еще не веря собственным догадкам, переспросил Снейп.

— И не один.

Профессор поднял глаза на вставшего с места директора и проводил его обеспокоенным взглядом до окна.

Дамблдор смотрел в даль и молчал, заложив руки за спину. Кисть его правой руки, с которой десять минут назад Северус снял перстень, была черной, словно обгорела в сильном огне. Снейп не мог оторвать от нее взгляд. Такое страшное напоминание о человеческой слабости. Он понимал, эта жажда не иссякает со временем. Жажда искупления. Она не признает возрастов, преподнося болезненные уроки человеческому тщеславию.

— У меня осталось не так много времени, верно? Сколько ты даешь мне, год? — он обернулся на все еще не отрывающего от него взгляда зельевара и цинично усмехнулся.

Снейпу показалось, что он увидел в его глазах страх, который тот пытался замаскировать под личиной презрения. Презрения его прогнозам и смерти, что он пророчил. Альбус опустил глаза, словно осознал собственную бестактность.

— Видимо, к этому нужно привыкнуть. Знаешь, когда ты живешь так долго, а я прожил долгую жизнь, начинаешь воспринимать ее как должное. Кажется, что всегда так будет. И вдруг время, которое всегда казалось чем-то обыденным, вдруг становится бесценным даром. Мы тратим его на разные глупости, боимся всего, что, как нам кажется, ослабляет нас. Боимся трепета нашего сердца, голоса нашей души. Мы часто отталкиваем от себя людей, которые, как нам кажется, делают нас незащищенными. Потому, что дороги нам. Мы боимся этой болезненной уязвимости. Ты был прав, я, где-то в глубине души, не хотел отдавать камень. Когда-то я думал, что ОНА тянет меня назад. Мешает мне добиться того, чего я по-настоящему хочу. Она говорила мне такие вещи, в которых я сам боялся себе признаться. Словно моя совесть, Она обличала меня. Но делала это из любви ко мне. Потому, что видела меня сердцем. Я понял это, когда ее не стало. Я пришел к тому, о чем она говорила, путем проб и ошибок. Иногда ужасных ошибок. Потому, что все еще наивно сопротивлялся себе. Знаешь, многое из того, чего я так страстно желал, я не задумываясь отдал бы за то, чтобы снова увидеть ее. Даже ненадолго. Для того чтобы сказать, что люблю ее. Нам кажется, что любовь — это слабость. Но это не так. Любовь — это сложно. Глаза любящего человека видят нас такими, какие мы есть на самом деле. Не оставляя места фальши или иллюзиям. Они заставляют нас заглянуть в собственную душу, чтобы понять, кто же мы? Обнажая нас, разоблачая. Заставляют увидеть истину, которую не все бывают готовы увидеть, а тем более принять. В каждом из нас столько мусора. Иногда и жизни не хватит докопаться до себя, — Альбус словно разговаривал с собой, пристально всматриваясь в даль, словно уже видел свой горизонт. Горизонт, за который ему так скоро предстоит уйти.

Слушая директора Северус думал о том, что так хорошо понимает, о чем тот говорит: и страх, и одиночество, и любовь, и надежда. Если раньше смерть представлялась ему чертой, забвением за которой ничего нет, то сейчас это была вечность дарящая бессмертие. Свет, о котором часто говорит Альбус, что есть внутри каждого из нас. У него внутри он тоже есть. Он стал чувствовать его, когда Нат появилась в школе, думая, что это она его источник. Он только сейчас понял, что она и есть этот свет. Это не тот свет, что, мазнув по поверхности исчезает без следа, а тот, что проникает внутрь, согревая душу. Тот свет, что он пронесет через эту черту с собой. Он больше не был один. И тогда, когда дотрагивался кончиками пальцев до ее раскиданных по подушке волос. И когда спешил под разными предлогами домой. Дом, ему казалось, что это слово означает кров, и только сейчас он понял, что оно означает место, где тебя ждут. А его ждали. Он знал. Единственное чего ему сейчас хотелось, так это домой. Упасть на колени и прижавшись к ее животу вдыхать будоражащий его запах. Запах его женщины, который словно прохладная вода усталого путника, наполняет его жизнью. Словно размышляя о смерти, он заново учился жить.

— Иди. Не трать время на сентиментального старика с его исповедью. Все потом. Ты сегодня и так сделал больше, чем было возможно. Северус, помни, любовь не может быть слабостью. Любовь — это сила способная победить смерть. Не прячь ее внутри себя, поделись ей, и ты поймешь, что это, наверное, единственная вещь в мире, которую чем больше отдаешь, тем больше у тебя остается. Не смотри на меня так. Твой взгляд становится таким растерянным, только когда ты думаешь о ней. Знаешь почему ты так боишься ее? Она заставляет тебя хотеть жить. Северус, это не нравоучения, нет. Я так прошу у тебя прощение. Ну, иди же, — Альбус махнул рукой и отвернулся к окну.

Он не хотел, чтобы Северус увидел сейчас волнение и растерянность в его заблестевших глазах.

*

Казалось, желание, что копилось все это время в его теле: на кончиках пальцев, в строгих тонких губах, в повороте плеч, в каждом вздохе вздымающем его грудь, все оно стекалось теперь по каким-то только им вéдомым каналам, разливаясь по телу нестерпимой ноющей болью, сжимающей грудь. Опускаясь ниже, наполняя горячим, тягучим, болезненно-сладким желанием низ живота. Которому он был не в силах противостоять, сгорая в его нестерпимом огне.

— Ты делаешь мне больно… делаешь больно, — шептал он, покрывая поцелуями ее лицо, ее лоб, нос спускаясь вновь к губам погружаясь в них увлеченный каким-то невероятным водоворотом эмоций, наполнявших сейчас его сердце и душу. Гладя нервными пальцами плечи, сжимая их до боли словно желая растворить ее в себе. Чтобы никто не мог скользить по ее лицу, ее телу даже взглядом, воруя принадлежащее только ему, ему одному. Одному ли? И с новой силой он вжимал ее в себя.

— Я знаю. Мне тоже больно. Больно от твоей близости, твоего дыхания, твоего нетерпения. Когда я касаюсь тебя, меня накрывает ощущение потери, конца… что время уже запущено и оно рано или поздно кончится. И нестерпимо хочется плакать; то ли от безумной нежности которой горит мое тело, то ли от ощущения, что эта мука закончится, и ты покинешь меня. Будешь дарить себя другим: ученикам, коллегам, Альбусу… Тому. Хочу умереть в твоих объятьях.

Нат смотрела ему в глаза, покрывая поцелуями его руки, которые были так нетерпеливы в своем желании владеть ей сейчас безраздельно. Она хотела договорить. Натали не могла сказать люблю, не желая его обязывать к чему-то. Только не это. Он и так со всех сторон связан: обетами, обещаниями, клятвами. Только не она, она никогда не посмеет стреножить его.

— Ну что ты, я не хочу слышать слово смерть от тебя. Я так часто слышу его от других, так часто вижу ее глаза, что она перестала трогать меня. Иногда мне кажется, что я жду ее, жажду скользнуть в ее теплые объятия, пресытившись этими потугами, называемыми борьбой за жизнь. Но я не хочу, чтобы ее имя касалось твоих губ. Не смей…

Северус легко касался губами ее шеи. Она запустила руку в гриву его черных волос, будто боясь, что он отстраниться и прекратит свое пьянящее занятие.

— Мы все убиваем тех, кого любим,

Кто трус поцелуем,

кто смелый ножом…*** — Нат выдыхала эти строки, как снайпер, между ударами сердца.

— Черт возьми, я трус с замашками маньяка.

Она почувствовала, как Северус улыбнулся, не отрываясь от ее шеи и миллионы острых игл, которые так мучительно ныли в ее груди сомнениями, жаждой его нежности, вдруг уступили место счастью и абсолютному спокойствию. Она улыбалась своему маньяку, который настойчиво опускался ниже, продолжая свой завоевательский поход, собирая новые жертвы на ее благодарном теле.