Я осмотрелась вокруг и, увидев крошечное кафе, объятое сухими кустарниками, быстро пошла к нему, чтобы выпить чашку горячего чая. В это время от остановки по направлению ко мне осторожно направился молодой парнишка. Я резко остановилась, а он виновато, но очень участливо спросил:

– Что с вами случилось? Вам чем – то помочь?

Всё. Спас. Слава Богу, на свете есть такие люди, которые видят слёзы. Я хотела обнять его крепко, зацеловать его юное отзывчивое сердце, и на моих глазах снова выступили слёзы. Но вместо этого визга благодарности, я ответила, с трудом шевеля губами:

– Я справлюсь, сынок. Спасибо, что спросил. Это очень помогает прийти в себя.

Больше я не могла говорить с ним, потому что очень хотелось разреветься и пожаловаться ему. А этого делать нельзя. Поэтому я, слегка кивнув ему, быстро вбежала в кафе.

День стал ещё темнее. За окном опустился густой туман, серый и вязкий. Крепкий, с терпким привкусом черный чай, налитый в потускневший от времени стакан, отрезвил меня странным вкусом, хотя и мгновенно согрел. И я немного успокоилась, хотя голова всё так же была горячей, и по-прежнему тяжёлой. Было миллион вопросов, не связанных между собой. И все они ползали по моему сознанию как паразиты, разрушая всю реальность, которой я когда-либо обладала. В голову вдруг пришло воспоминание о единственной фотографии моего детства, на которой мне было около двух лет. Я стою и рыдаю во весь голос посреди улицы с растрепавшимися наспех отрезанными волосами, в новом красном пальтишке, в новых колготках, и красных сапожках. Деревья с фотографии в моём сознании вдруг растворились, и теперь на фото осталась только я. Маленькая Девочка с растрёпанной шевелюрой посреди широкого пустынного поля с остатками сухой травы в промёрзшей бурой земле.

Теперь по всем законам последовательности любого потрясения мне хотелось, чтобы всё это оказалось неправдой. Но уже спустя часа три появилось дикое желание всё же найти «своих». И оно было настолько же сильным как голод. Мысли спутывались, потом рассеивались, глаза бессмысленно искали что-то вокруг. Всё, что было вокруг реальным, мгновенно потеряло цену. Всё, но не все. Образ матери и отца то и дело всплывал в голове. Боже, да как же я этого не видела раньше?! Столько подсказок.

– Мам, почему нет моих фотографий, где я совсем маленькая?

– Аля, доченька! – мама была растерянной, – Ты так часто болела в детстве, что мы боялись фотографировать тебя, чтоб не сглазить.

Мамины глаза слегка скользили в сторону, как это бывало, когда она смущалась.

– Мама, а как я родилась, расскажи!

– Ночью, Аля.

Короткие и часто невнятные ответы, суетливость и какая-то сердитость меня отпугивали. Я не любила расстраивать её, и сторонилась всегда. Она часто казалась мне далёкой, недосягаемой. Хотя она была чересчур заботливой матерью, предупреждая все мои выходки, вероятность заболеть или попасть в какую – либо беду. Общались мы мало, зато с отцом достаточно много и часто. Но ему я никогда не задавала этих вопросов. Потому что он заполнял мою голову рассказами о животных, о своем детстве и о героях войны.

Ноги мои категорически не хотели идти домой. Я всё бродила по улицам, не чувствуя холода, а память ехидно и скупо продолжала выдавать мне эпизод за эпизодом.

И теперь я не знала, с чего мне начать. Найти «своих» представлялось мне совершенно невозможным. Растерянность в рясе чёрного отчаяния размахивала перед моим сознанием своими прозрачными крыльями, сметая любую мысль, возникавшую в нём. Некогда мой живой и острый ум теперь вдруг притупился и совершенно не мог сосредоточиться ни на одной цели. И только навязчивый плач ребёнка прорывался сквозь моё сознание, заставляя меня прислушиваться к нему, но я не могла этого сделать. Я была похожа на человека, впавшего в глубокий транс. Домой я вернулась, отрешенная и дико уставшая. Рассказывать мужу или детям обо всём случившемся мне решительно не хотелось. А если быть точной, то на тот момент мои желания настолько сфокусировались на единственном из них, что остальные просто не производились разумом.

Мне вспоминался случай за случаем из моего детства. Они летели ко мне из глубины памяти, как вырванные листы из старой книги, которая очень долго лежала в старом чулане. Очень давно там, где только начиналась моя память, я находилась в каком -то большом здании. Не то больница, не то огромный детский сад. Мама ходила ко мне почти каждый день и носила мне передачи: конфеты, яблоки. А однажды принесла яркие железные значки. Их делал мой папа, он тогда работал на фабрике «Сувенир». Значки были так необычны. Каждый из них был персонажем советского мультфильма. У меня собралось их много, и ни у кого больше не было таких. Маленькая девочка с густыми светлыми волосами всё время просила их у меня. И мама однажды принесла ей значок и пристегнула на кофточку. Я тогда испытала какой -то странный страх и сильно расплакалась. Но мама обняла меня и, смеясь, сказала, что у этой девочки никого нет. И маме жалко её. А любит она только меня. Во взрослой памяти этот случай отпечатался так, будто я лежала в больнице. А потом они пришли с папой за мной нарядные и счастливые, и забрали меня оттуда. Я помню, как схватила папу за палец, и он повёл меня на улицу. Это был очень счастливый день в моей жизни. И я его до сих пор помнила со всеми запахами, цветами и настроением. Когда я стала говорить об этом дне маме, она сердито мотала головой:

– Аля, доченька, ты не можешь этого помнить! Ты была совсем маленькая! Тебе было-то все пару годиков.

Пальцы мои теребили сигарету, чай остыл, на улице стемнело, но свет я не включала. А память снова выдавила из своих залежей случай.

Когда я была совсем крохой, я проснулась от тоненького голосочка, звучавшего прямо над моим лицом. Худенькая девочка стояла надо мной, и писклявым голоском, стараясь походить на взрослую, протянула:

– Ой какая она хорошенькая!

Я открыла глаза и увидела высокую белокурую девочку с мелкими, но довольно правильными чертами лица. Это была моя двоюродная сестра Леночка. Именно так её называли все родственники и никак иначе. В то утро все собрались в нашем доме. Был какой -то праздник, и я с любопытством разглядывала своих родственников. Во взрослой жизни этот эпизод сохранился в моей памяти как день знакомства с ними. До этого я их не видела и не знала. Когда, вспоминая об этом дне, я спрашивала маму, мол почему мы знакомились именно тогда, она отвечала, что они все далеко жили от нас и почти никогда не приезжали. Я абсолютно верила ей. И так и считала всю жизнь. Но теперь эти два эпизода всплыли так отчётливо и стали настолько понятными мне, что моё лицо тут же стало мокрым от слёз.

Громко засвистел чайник, и я почти машинально налила себе чай. Где-то всё время плакал ребёнок, и я открыла окно, чтобы хлебнуть свежего воздуха. Замечая лишь краем сознания и не реагируя на то тихий, то вдруг нарастающий плач, я сразу же озябла и шумно закрыла окно. Мой муж Тлек вошёл в кухню, что-то говорил мне, потом спрашивал, и я вдруг впервые ощутила, как он раздражает меня. Его голос, его назойливые вопросы, и само его присутствие доставляли, как мне казалось, боль и сильное раздражение. Усилием воли я сдержала себя и дождалась, когда он вновь вышел.

Ребёнком я была довольно странным. И рассказывали мне, и сама помню. Лет до пяти я не говорила. Только наблюдала за всеми, молча и почти не выдавая своих реакций. Мама таскала меня по врачам, да по бабкам. Однако все разводили руками. Не хочет она говорить. Я могла часами находиться в собственных фантазиях, сидя в маленькой кладовочке, где моя мама хранила соленья. Я не играла в куклы там, а просто сидела. У меня не было желания бегать с детьми на улице, и мама всё твердила:

– Аля, доченька, иди поиграй с детками!

Но я ничего не отвечала ей. И оставалась на месте. Однажды, чтобы выманить меня на улицу мама позвала меня с собой. Всегда молчаливая, но послушная я побежала за ней. И вдруг сказала ей, крепко взяв её за руку: