Покинув Русский музей, Лисунов присел на лавчонку над уютным канальцем – позади храма Спаса-на-Крови. И хорошо, что плащ, предусмотрительно захваченный с юга на прохладный север, остался невостребованным в гостиничном номере. Пригревавшее солнышко в содействии с водной прохладой вводили тело в лёгкий озноб, отчего сознание погружалось в своеобразный и, похоже, благодатный транс, из которого выбираться не было никакого желания. Проведя в таком состоянии минут сорок, Лисунов обнаружил у своей скамьи двух парней, которые, почувствовав «возвращение в себя» потенциального клиента, тактично и вполне интересно завели беседу о Петербурге, его истории и строениях. Предлагалось за некую плату прокатиться на катерке по водам питерским в сопровождении новоявленных гидов. Это было бы радикальным шагом, к которому Лисунов не был готов ни морально, ни финансово.
Как и очень многие, столь многие, что никто не смог бы составить им реестр, Лисунов тяготел и к загадке этого города, и к нему самому, стоявшему «на юшке на кровавой» трёх уже столетий русской истории. Город-сфинкс, умонепостижимо терзавший и гармониста Пушкина, и мистика Гоголя, и неевклидовца Достоевского, оставался многополярным, таинственным и века спустя.
Лисунову доводилось бывать здесь прежде. Раза два – лет двадцать тому, в студенческие времена, когда столь в кайф, столь содержательно ходилось на лыжах по Карелии и Архангельщине, с непременным заездом в Питер. Один из тех однодневных наскоков – от поезда до поезда – совпал со 150-летием со дня смерти Пушкина, и в тот день Лисунову привелось «отстоять литургию» в заснеженном дворе дома на Мойке, 12, услышать хороших поэтов, на морозце читавших стихи, невзирая на снежок, падавший на их непокрытые головы. Последний заезд, а точнее, залёт Лисунова в Петербург случился по дороге с Соловков, тоже в феврале, десятилетие назад. Тогда Лисунов провёл в городе полдня, из которых запомнилась слякоть («грохочущая» ли? скорее всего, – да, если вспоминалась долгая дождливо-серое шоссе из аэропорта), непременный, но всегда разно-новый Рембрандт, да выставка псковской иконы, о которой Лисунову загодя рассказал реставратор Соловецкого музея-заповедника.
Нынешний приезд впервые оказывался бело-ночным, майским, пришедшимся на празднование Дня города и растянутым на несколько суток благодаря щедрости устроителей конференции.
Времени было жаль, хотелось все питерские прогулки и события уплотнить до максимума, пресытиться. Телевизор в одноместном номере довелось включить только однажды, ясной полночью, на десять минут, и тут же попасть на новостную программу, сообщавшую об открытии конференции и показавшую сюжет о том, как поэты Геннадий Одер и Владимир Снуррэ возлагают цветы на могилу Бродского в Венеции и выпивают по стопарику – в память о друге. «Слабой Венеции под величальный свод. Вот тебе клад, вот, храни и лелей его, вот…» – написал Лисунов три года назад в своём стихотворении «На годовщину смерти Иосифа Бродского». Буквально на годовщину, 28–29 января 1997 года, когда исполнялся ровно год со дня смерти Бродского и когда прах поэта всё ещё обретался в Америке. «Брат мой, Иосиф, скажи, это – возврат, не побег, а гроб восходящий есть только росток, побег, бабочкин выпорх назначенный – за океан…» Собственно говоря, именно благодаря этому странному тексту, жанр которого автор определял как «поцелуй со Смертью», Лисунов и оказался в числе приглашённых на юбилейную конференцию. Стихотворение, опубликованное в лисуновской книге, прочёл Аркадий Смиренин, также друг Бродского с юности, возглавлявший последние годы редколлегию журнала «Планета» и инициировавший издания и памятные мероприятия, связанные с именем его покойного друга. Прочёл в книге стишок, да и прислал – эдак открыто, от души – приглашение, с предложением прочитать доклад о Бродском.
Переводя взгляд с экрана, где показывали теле-Венецию, на заоконное светло-серое, то есть бело-ночное небо, Лисунов подумал, что Бродский, написавший в достаточно «непреклонном» возрасте «…на Васильевский остров я приду умирать…», оказался не столь уж далёк от реализации собственного пророчества. Можно считать, что оно вполне сбылось. Ведь что есть Венеция, как не распрострившийся с севера на юг всеевропейский Петербург? И, конечно же, наоборот. Иосиф никогда никуда и не уходил ни с Васильевского, ни из дома на улице декабриста Пестеля, где он вырос и где скончались его родители. Следовало признать идею поэта красивой: побыть на земле (в земле) ещё чуть-чуть, до тех самых пор, пока летейские воды Потопа окончательно не скроют от человеков в своих волнах Венецию и Питер, которые, несомненно, уйдут с лица земли первыми – не то по причине близости к морю, не то в следствие особого дерзновения. Лисунов почти дочитал себе свой же опус, как «Яблочко-песню допел до конца»: «…О, Адонаи, молю я, Господи Сил! Смертною дланью укрой его, где он просил. Чтобы до судного часа друг возле друга они ожидали Твой светлый последний мрак: сын Александра Иосиф, Марк Марциал, Секст Проперций, Валерий Катулл, Квинт Гораций Флакк».
В день своей публичной читки Лисунов с утра сходил – благо, неподалеку от гостиницы – на Чёрную речку, на место пушкинской дуэли, где прежде не бывал. Подумал, что это, наверное, неплохой пролог к выступленческому дню. Оставалось только заказать на всяк случай морошки – в том смысле, если результат его сообщения окажется подобным исходу пушкинской дуэли.
Денёк, как говорится, задался.
Выступать предстояло в самом конце дня, последним, сразу после француза Анри Нева и эссеистки из Нью-Йорка Ляли Пропалл. В перерывах, отчасти томясь ожиданием и усталостью от слушаний, Лисунов сумел кое с кем пообщаться.
Всегда «ироничный на краешках губ» директор институтов славистики в Сорбонне и Женеве Анри Нева, фамилия коего полностью рифмовалась с известной рекой, пожалился Лисунову на то, как стремительно сокращается финансирование русских направлений в его учебных заведениях. На «кофе-брейк» Нева с Лисуновым подсели за столик к Нинель Петровой (зам. главного редактора журнала «Флаг», которая в собственном докладе «мала-мала плющила» Солженицына) и литературоведу и критику Старикову, разумному завсегдатаю всех мыслимых филологических конференций. Оказалось, что вся тройка соседей с «бродского» мероприятия благополучно отбывает в Женеву – на очередную конференцию, связанную с литературой постсоветского пространства. Лисунов всегда изумлялся способности литературоведов и критиков быть востребованными, уметь говорить и сочинять доклады на любые темы. Кто они – зеркало или же собственно отражённый свет, Лисунов не успел додумать. Он успел только – в разговоре о возможности перевода «Евгения Онегина» на французский – спросить у господина Нева, как будет по-французски «et cetera», на что получил молниеносный ответ в той же тональности: «Так и будет».
Стариков, интеллигентно попивая кофеёк, неожиданно заметил Лисунову: «Вот у вас борода подстриженная, следовательно, вы – не почвенник!» Лисунов ответствовал доктору наук Старикову, что, основываясь на посылах, связанных с формами и видами мужских вторичных половых признаков, можно прийти к неверным результатам – особенно в филологических исканиях. Это не смутило профессионала, удовлетворённо констатировавшего: «Здесь – всё-таки западническая конференция! И вы – несомненный западник. В противном случае вас бы сюда не позвали!» «Я бы не торопился с выводами, – сказал Лисунов под последний укус пирожка с капустой. – Вспомните реплику лабуха из рассказика Жванецкого “Как хоронят в Одессе”: “Вы же ещё не слышали наше звучание!”»
А Гера Муравьёв, симпатичный мужик среднерусского типа, никак, судя по конфигурации русой бороды, не западнического, директор издательства «Пушкинский сад», виртуальным образом обретающегося на редакционной территории журнала «Планета», зачем-то пообещал Лисунову издать книгу его стихотворений. Возможно, он задобрился бутылкой убойного украинского «Первака», который был за полчаса до беседы дружески ему вручён и который, по лисуновской практике, неизменно приводил «дорогих россиян» в возвышенно-возбуждённое состояние. Муравьёвский друг Курин, завотделом поэзии того же журнала, лауреат литературной премии (а как же!) «Северные Полмира» (название которой было очевидно порождено строкой Бродского «…с высоты ледника я озирал полмира», и под оный тезис один из апологетов подвёл несокрушимую доктрину), откушамши украинской горилки, доверительно проговорился: «Мы стихи “украинцев” не сможем напечатать: под них, то бишь вас, места никак не сыщем. У нас, понимаете ли, своих та-а-акая очередь стоит!.. У меня ж тут столько местных классиков на учёте! – как говорится, Винни-Пух и все-все-все…»
