– Вот-вот.

– Я ей обязательно позвоню.

– Да, позвоните, позвоните.

Потом все, уже хорошие, говорили, разумеется, о духовном единстве Русского мiра, об абсурдности границ между Россией и Украиной, о последнем вокальном цикле Учителя, вообще об Учителе, который в жизни каждого из них значил немало…

– Я буду молоть ему всякую чушь. Я не могу оторваться от его лица, – сказала Алина подруге.

Плотов – услышал.

И постарался не дрогнуть.

То есть дрогнул, но постарался убедить себя в том, что старается – не.

Гости почти разошлись.

Уже в дверях, размыкая хозяйкины напутственные объятья, Плотов услышал отчаянно-сжатый возглас: «Галя, он уходит!» – и, обернувшись, увидел приближавшуюся из противоположного угла Алину.

– Вы уходите? – риторически спросила она.

– Поздно уже.

– Непременно надо сейчас идти, да?

– Предела прекрасному нет… А у вас есть какие-то предложения? Можем их рассмотреть, – не снимая руку с плеча Инны, изрёк Плотов самозабвенно идиотским тоном (что уж говорить о сопутствовавшей притыренной ухмылочке); пожалуй, красное после водки пить не стоило.

– Ну, мы тоже скоро… уходим… Да, скоро… Сейчас вот… Подождите, пожалуйста, мы вместе…

Спустившись из мастерской-мансарды этажом ниже, Плотов вызвал лифт. Услышал приближающуюся в лестничной полутьме музыкальную парочку – Алину и Галину, и окончание досадливой реплики: «…и быстро ж, блин, все мужики исчезли».

– Я вас жду! – подал голос Плотов из мрака.

– Ой! А вы слышали, о чём мы? – вроде бы смутилась Алина.

– Нет-нет.

– Вот и хорошо.

В лифте Плотов пытался вжать себя в себя, чтобы не касаться. На улице, понимая, что теряет контроль над ситуацией, стал прощаться, снова сославшись на позднее время.

Однако её взгляд и повторенный вопрос: «Вам непременно нужно сейчас идти?» – в одну секунду смели все его защитные построения, которые он воздвигал и в этот вечер, и прежде.

Мнимый забор в одночасье рухнул, как Берлинская стена, и на обломках препонов произрос – подобно Фениксу – подвыпивший (ну самую малость) Плотов, обдуваемый ветрами грядущего иллюзорного и мучительного счастья, в каком-то почти злобном кураже, словно мужик, только что устроивший разгром в собственном доме, а то и сокрушивший Отечество: ну всё, абзац!

«Ничего мне не понять на высоком ложе, поцелуем не унять чьей-то дивной дрожи, не цепляться за плечо на краю обрыва – отчего так горячо? отчего счастливо?.. И не снится мне обрыв прямо с кручи горной, где сидит, глаза прикрыв, старый ворон чорный; старый ворон, чорный вран, – всё он ждёт зевая, пока вытечет из ран кровь моя живая».

Но и на этой нервенной ноте Плотов почти честно постарался соблюсти инерцию:

– Я из дому без денег выскочил, да и отец волнуется, он дома один.

– Ходит?

– В смысле?

– Ну отец – ходит? Сам – передвигается?

– Слава Богу.

– А у меня, как маму год назад похоронили, отец – лежачий, – с печалью сообщила Алина и, с тихой настойчивостью смелой мышки, приглашающе, но твердо сказала: – Едем? Тут недалеко, пять остановок.

– Есть необходимость? – дурковато тянул напрасную волынку Плотов, уже сорванный с нарезки.

Она кивнула.

– А что нас там ждёт?

– Общение.

– Сильный ответ. И куда мы?

– У Гали – трёхкомнатная квартира. Дети – в Питере, учатся…

– Мы, бывает, засиживаемся после концертов, – вступила Галина, обнимая виолончельный футляр и явно не въезжая в подспудную тему. – Алин муж… он художник… опять скажет: «Снова в три часа ночи поддатая пришла!» Хи!

Аля кивнула, а Галя утвердительно закончила:

– Но Алина Данилна у нас – женщина основательная: спать обязательно приходит к себе домой!

– Да, такое мы на своем веку уже слыхивали, – сказал Плотов, – «у всякого индивидуя должно быть своё койко-место». Знакомо. Завидный консерватизм. – И добавил после паузы, пародируя менторскую интонацию: – Похвально, похвально!

Троллейбусы ещё баловали поздних пассажиров своим явлением. За время краткой поездки Плотов с Алиной, сидючи на пустых креслах, разделенных проходом, говорили о чём-то дежурно-второстепенном, при этом не сводя друг с друга глаз и клонясь встречь – как те рябина и дуб из песни.

Подходя в темноте к надлежащему подъезду, Плотов вёл Алину, держа за правую ладошку, – маленькую, уютную, родную… Родная рука – у чужой жены? Недурно, Арсений Данилыч!

Плотов даже не стал (не был в состоянии, да и не хотел!) погружаться в полутона, размышлять, что же движет Алиной – печаль ли какая, месть ли кому особо дорогому, желание ли вытеснить с помощью Плотова кого-то из своего сердца, «отдохнуть», в конце концов… А может, это был способ избавиться от какой-то фобии (уж Плотов-то знал, что такое страх и бессилье перед ним!). Или – ещё проще (сложней?): она была влекома посылом, подобным его собственному.

У Галины сиделось хорошо – на кухоньке; три комнаты были оставлены в распоряжение большой дымчатой вислоухой кошки. Плотов хлебнул недурного белого (!) винца, а потом ему всё же всучили гитару. Оправдывая ожидания, запел. Глядя в Аличкины ясны очи:

– «Отвалились у птицы ресницы, потому что любила плясать. Заплетите ей патлы в косицы, научите – как прежде летать. Дайте выпить ей пирамидону иль какого ещё порошка. Пожалейте её, примадонну, чтоб с утра не трещала башка…».

И вдруг увидел, что она чуть ли не хлюпает носом – сдерживаясь, не давая себе раскиснуть полностью. Но как-то слишком всерьёз.

Плотов сменил регистр:

– Из любимого, и в соответствии с текущим моментом… Но тоже почему-то про птицу. Про другую, наверное. «…Отчего же ты, ворона, смотришь карими глазами, плачешь синими слезами, бредишь розовой мечтой? Ведь вчера ещё глядела ты зелё-о-о-ными глазами, так скажи мне, друг любезный, приключилось что с тобой?.. И ответила ворона: “Это – осень, осень, осень…” и, легко взмахнув крылами, улетела в Ма-га-дан-н-н».

Улыбнулись, на минуту отринув очей очарованье – унылую пору, а с ней и октябрьский депрессняк, мимолётно снимаемый Богородичным Покровом. Осень – это совсем уже здесь. Осень – это близко всем. Особенно грешникам, которым вполне «за тридцать».

«…К осени человек понимает, как быстротечен смех, как лаконично время, но жаловаться – кому? К осени человек понимает, может быть, паче всех, что телегу тянуть с другими, а умирать – одному… Впрочем, на осень это как еще посмотреть! Осень – венок волшебный, жертвенный урожай. Осень – ведь тоже лето на четверть или на треть. В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!.. Где, утоляя жалких, свой золотой Покров, греками иль болгарами названный “омофор”, держит над миром Матерь выше любых даров, как бы ни пела плаха, как бы ни сек топор…».

Затем Плотов исхитрился усесться за столик как-то так, что их с Алиной ноги сразу нашли друг друга. Подсунул свою стопу – под её миниатюрную, чтоб та не мерзла, а второй своей – ещё и накрыл, словно двумя ладонями обнял. Да он бы и щеками-губами прижался к этим дивным маленьким ногам…

«Чуть узенькую пятку я заметил», – воскликнул изумлённый пушкинский Дон Гуан, а слуга его Лепорелло сходу прокомментировал – вполне саркастически, но и уважительно: «Довольно с вас. У вас воображенье в минуту дорисует остальное; оно у нас проворней живописца, вам всё равно, с чего бы ни начать, с бровей ли, с ног ли…»

Мммм.

Галина вышла поговорить с вислоухой, а они так и сидели, проникновенно поглаживая под столом друг друга; изредка он слегка поднимался пальцами ног по её голеням, спрятанным в чёрные колготы под серой юбкой.

Аличка. Женщина в белой блузе, с голубовато-зелёным платком-батиком на плечах, смотрела на Плотова, как умный, изумлённый и растерянный совёнок, протягивала руку – ног было недостаточно! – и трогала его! Это были не просто касания, а поглаживания, заключавшие в себе не только продолжительность, но и, пожалуй, сожаление о том, что ладонь следует иногда убирать.