Конечно, я помню, как все начиналось. Поезд помню, тащившийся по одноколейке двенадцать часов до Свердловска. Не было тогда никакого Екатеринбурга, в начале восьмидесятых. Все было по-прежнему, Брежнев еще дышал, хотя уже и со скрипом. Причмокивал с телеэкранов, как вампир, обсасывал иностранные делегации. Ордена коллекционировал на своем пиджаке. Все как-то к этому привыкли, к его звездам, как к настоящим, которые замечаешь только в особом лирическом настроении. Вот в таком настроении, лирическом, я тогда и ехал в этом поезде.

Я возвращался из армии, в которой пробыл ровно год. После института, где у нас была военная кафедра, мы могли служить либо два года в лейтенантских погонах, либо год в солдатских кирзачах. Я выбрал год и не служил вообще. Получилось это просто. Когда нас пригнали на конечный пункт и в очередной раз началась перепись призывников, какой-то старлей гаркнул в толпу:

– Художники есть?

Все молчали, занятые своими мыслями, а я задумался по делу. Так, секунд на двадцать задумался: никто не отликнется? Все молчали, и тогда я сказал:

– Есть, а как же. Вот он, я. Художник.

– Ага, – обрадовался старлей. – Иди сюда. Как твоя фамилия?

– Бельский.

– Еврей, что ли?

– Почему еврей? Русский. Предки в селе жили, Бельцы называлось. Вот я и Бельский.

– Ага, это хорошо. И запомнить легко. Бельский он и есть Бельский.

Я не стал спорить, хотя не понял, что он имеет в виду. С виду этот старлей показался мне вполне симпатичным, был в его глазах какой-то проблеск интеллекта. А когда я разглядел в его петлицах змею над рюмкой, то совсем успокоился. При его погонах такая змея значила, что парень обучался не только марш-броскам и строевой подготовке. Он должен знать, как устроен человек. Не в смысле анатомии, тут всем все ясно, а в смысле того, что голова у человека имеет несколько предназначений, кроме убойной мишени.

– Что кончал?

Что кончал… Я его понял, чем он интересуется. Врать никак не годилось, всегда можно в личное дело заглянуть. Политех я кончал, горный инженер по квалификации. Но не орать же мне об этом: мол, хочу и в армии по специальности работать, совершенствоваться. Так довыступаешься и поедешь на разработки какого-нибудь обедненного урана, возглавив дисбат с армейскими урками. Я даже в обычную шахту не хотел и надеялся после армии избежать этого дела, пристроившись где-нибудь на земле, а не в ее недрах.

– Политех, – говорю старлею, – кончал. Но всю жизнь рисую. Пришлось пойти в технарь, потому что в Суриковский берут только по блату.

– Понятно, – кивает. – Я вон тоже хотел просто в медицинский, но ничего не вышло. Одни блатные.

– Вот-вот, та же система. У меня, – заливаю, – работы были лучше всех. Композицию строил, как Гойя, – почему Гойя, убей меня, не знаю, просто первым в голову пришел: кажется, фильм про него видел, вот и осталась фамилия в памяти. – Мой учитель говорил, что я дико талантлив, но чтобы обуздать эту дикость, я должен пройти школу жизни. Не расстраивайся, говорил, поучишься в политехе, там хорошая студия есть. Будешь писать, а между делом сдавать сессии. Так, формально. Талант – он тебя все равно не отпустит.

Словом, погнал я ему, что попало, хотя насчет формальности в учебе не соврал. Скучно было учиться. Только спихнешь сессию, как тут же и забыл, что сдавал. Зальешь все это дело водкой – и ничего, жизнь продолжается. Второй курс, третий, четвертый… Главное, всегда можно в хорошей компании пивка поцедить. Девчонок в институте навалом опять же. Конечно, не на нашем факультете, про который анекдоты сочиняли, но ведь этих факультетов у нас было восемь. На одном из них я и подцепил свою болезнь. По имени Лида. Дурацкое какое-то имя, совсем мне не нравится, но какие ноги, глаза… Когда я ехал на этом поезде, Тавда – Свердловск, думал почему-то только о ногах, а глаза куда-то уплыли, дымкой их заволокло так, что я уже и не помнил, какого они цвета у моей любимой, дожидающейся меня в Туле.

Тут вот что еще интересно. Лида… Я помнил наши встречи, наше прощание перед моим уходом в армию. Имя пульсировало в голове, как сердце. Ли-да, Ли-да, Ли-да. Я им жил, этим именем, за ним много чего стояло. Из того, чего я на службе лишен был. Если это имя все время повторять, то слога сливаются и уже не знаешь, где начало, а где конец. Стою перед старлеем, Лида в мозгу пульсирует. Ли-да, Ли-да… Мы говорим о живописи, в которой я понимаю не больше обезьяны, и неожиданно Лида преобразуется в Дали. Да-ли, Да-ли, Да-ли… Слога перепутались, поменялись местами. Я сначала не понял, что за Дали такая, а потом как осенило. Это же тоже художник, мужик, причем модный!

– Ты, значит, Гойю любишь? – говорит старлей уважительно, а по лицу его видно, что Гойю он не знает и это большой плюс в моем резюме, которое я сейчас составляю от потолка.

– Нет, – говорю. – У Гойи я просто учился композиции, а люблю я Дали, – и Лидкины ноги представляю в движении, самом разнообразном. – Вот это, – говорю, – мастер! За ним будущее.

Старлей кивает головой, как китайский болванчик. Или как собачка, которых иные водители любят за рулем на панель ставить. Чтобы поддакивала: молодец, мол, хозяин, хорошо водишь, так держать. У нее голова вверх-вниз, вверх-вниз, а водиле приятно, он себя уважать начинает. Так и старлей кивал и докивался. Я поверил в то, что я художник, и уже не отступал от своей веры до конца службы. В конце концов всех нас в школе рисовать учили, а чтобы изобразить стол, на котором пузырьки с лекарствами, буквы написать особых талантов не требуется. По черчению у меня твердая «четверка» была. А то, что старлей лох в живописи, никто не виноват.

– Дали, – вздыхает, – это хорошо. Значит так, Бельский. Пойдешь ко мне в лазарет, я тебя отмажу. Работы для тебя у меня море. Стены как в дурдоме, цвета детской неожиданности, а я хочу радоваться, когда прихожу на службу. Напишем, что ты хроник, ага? Пил до армии, кололся?

– Да вы что, товарищ старший лейтенант! Как можно! Это и представить себе нельзя, чтобы художник кололся. Что он тогда напишет? Он же вместо кисти… ну, я не знаю, он палитры не увидит.

– От палитры до пол-литры, – усмехается старлей, – один шаг. Я слышал, что художники любители принять на грудь.

– Не-е, – разубеждаю, – тут им с офицерами не тягаться. Вы не волнуйтесь.

– Хохмишь? – посуровел.

– Никак нет!

– Я не пью. Лучше извинись, пока не поздно.

Я извинился, заверив старлея в том, что и сам не пью. Не пил, не пью и никогда не буду. Принял обет трезвости.

– Ну, это ты брось, – морщит он нос. – Иногда выпить не грех. Надо просто знать, когда пить, сколько и с кем.

– Это я знаю.

– Вот и отлично. Только к тебе это сейчас не относится. Для тебя в армии сухой закон. Понял, рядовой Бельский?

– Так точно!

– Ага… Стой пока здесь, я пойду договорюсь, – он направился к столику, за которым разбирали документы призывников.

– Только не надо писать, что я хроник, – попросил я его. – Пожалуйста. Мне ведь еще жить и жить.

– Живи, – разрешил он. – Хроники бывают разные, – и подмигнул мне.

Так я стал психом. Не опасным, нет. Астено-депрессивный синдром. Он проходит, когда доктор захочет. Доктор напишет – он есть. Потом ход болезни – лучше, хуже. Как с подопытным кроликом: сегодня глаза краснее обычного и половая активность значительно снизилась. Продолжаем наблюдение. А потом, когда кролик профессору надоест, станет ему не нужным, как в моем случае, потому что завезли партию свежих крыс, профессор кролика реабилитирует. Все, мол, у него нормально, половая активность восстановилась, можно выпускать на волю. Астено-депрессивный синдром приказал долго жить, потому что закончился срок срочной службы.

Вот так у меня было. Год кряду рисовал я на стенах лазарета армейское граффити, весьма, надо сказать, преуспев в этом деле. Я от старлея затребовал книги по изобразительному искусству, проштудировал их, как мог, а с живописью все тянул. То у меня краски не те, то свет не оттуда падает. Советовался с ним, делал серьезное лицо и восхищался его идеями по оформлению помещения лазарета. Тем временем учился. Понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, разумеется. А потом уж начал шпарить маслом по стенам. Дали здорово помог. Его плавящиеся формы у меня получались лучше всего. Текучее стекло, пролитое лекарство, плавящиеся часы. Уставший стол и вялая кровать больного. Всем хочется спать. Психотерапия такая, очень успокаивает. Между тем сам Дали тревожит. Так что я его обскакал. Вот что значит поверить в себя, когда в тебя верят другие. Мы со старлеем стали друзьями не разлей вода. Прощались на платформе того самого поезда Свердловск-Тавда как братья, звонить друг другу обещали, в гости я его звал.