На следующий день Сара Матильда Бенджамин, или Мамаша Бенни (это прозвище пристало к ней давно и стало уже таким привычным, что порой в мыслях она и сама себя так называла) с раннего утра не могла избавиться от необъяснимого гнетущего чувства. Оно царапало сердце, как когтистая лапа голодной бродячей кошки, и могло означать лишь одно – скорые перемены.

Жизненный путь Мамаши Бенни не был безоблачным, и умение быстро ориентироваться в происходящем не раз служило ей добрую службу. Эта постоянная готовность предугадать, выхватить из воздуха нити зарождающихся событий и определила её дальнейшую судьбу после того, как тяжёлый на руку и скорый на расправу супруг тихо угас от непонятной болезни, а принадлежавший ему паб, в котором она двадцать лет кряду цедила из бочонков пиво и протирала стойку, пошёл с молотка в оплату счетов от докторов-шарлатанов.

Оказавшись в буквальном смысле на улице, пятидесятилетняя вдова быстро покончила с трауром и обратила природную предприимчивость себе во благо. Мадам Элоиза – под этим именем её узнали легковерные жители Эдинбурга, которым требовалось утешение, развлечение или подсказка – всё едино! – и у которых были на это лишние шиллинги и пенсы.

Пребывая в хорошем расположении духа, мадам Элоиза обещала молодым замужним женщинам скорого прибавления в семействе, незамужним – сердечного друга или удачный брак, зрелым дамам благополучия и крепкого здоровья, джентльменам в возрасте – приращение капитала и приятное приключение, юным – рост по карьерной лестнице или выгодную женитьбу. В скверные же дни, когда на душе скребли кошки, предсказания мадам Элоизы сулили всем лишь казённые хлопоты, пустые дороги и провал всех начинаний.

Деятельность эта, осуществляемая с большим тактом и осмотрительностью, какое-то время приносила ей неплохой доход, пока в городе не объявилась заезжая знаменитость из Марселя с волшебным стеклянным шаром, в котором каждый мог узреть своё будущее (во что предприимчивая вдова, разумеется, не поверила ни на секунду), и не переманила всю постоянную клиентуру, падкую на внешний блеск и трюкачество.

Когда накопления иссякли, и стало ясно, что в Эдинбурге её более ничего не ждёт, Мамаша Бенни уложила в дорожный сундучок затёртые карты, шаль с бахромой и вышитыми руническими символами и прочие немногочисленные пожитки, и примкнула к труппе странствующих артистов. Поначалу скептически отнёсшаяся к очередному витку судьбы, она неожиданно обрела и покой, и постоянный (весьма скромный, не чета прошлому) заработок, и собственное место среди людей таких же неприкаянных, как она, но вовсе этого не стыдившихся.

Однако годы брали своё, и вскоре постоянные разъезды и выступления летом в душных павильонах, а зимой в холодных промозглых залах стали её тяготить. Поэтому, когда одержимая большой сценой (иначе это и не назовёшь, кроме как одержимостью, сама-то Мамаша Бенни была начисто лишена актёрских амбиций) Имоджен Прайс торжествующе объявила всем членам труппы, что в этом сезоне их ждёт постоянный ангажемент и к их услугам будет целый театр в Лондоне, она встретила новый поворот событий с облегчением.

Филипп Адамсон не произвёл на неё убедительного впечатления. Простачок, каких пруд пруди, так охарактеризовала она его про себя, а простачками Мамаша Бенни называла всех, кто находился от неё по другую сторону стола и готов был выслушивать небылицы и безропотно расставаться с медяками. Что уж там наплела ему чертовка Имоджен, чем заманила – её не особенно интересовало, но вот рвение, с каким новоявленный антрепренёр взялся за дело, изрядно её позабавило.

Подумать только, всерьёз решить, что их странствующая труппа комедиантов мало того, что станет трамплином для сценической карьеры Имоджен, так ещё и искренне надеяться составить конкуренцию ведущим лондонским мюзик-холлам! Прав был её старинный приятель Рафаил Смит, с которым они исколесили всю Англию, прав во всём – больше всего в этой жизни, едва ли не больше, чем дышать, люди хотят верить в чудо. Ну, и, конечно, надежда. Под этими двумя знамёнами и маршируют простачки от колыбели до могилы, и лишь немногим хватает ума выйти из строя и воспользоваться наивностью ближних себе во благо.

Но одно дело простаки – сытые, лоснящиеся, с тугим кошельком, и совсем другое – те, кто сидит по ту же сторону стола, что и ты. Кто делит с тобой и скромную трапезу, и изысканные яства, и солнечные дни на побережье лучших морских курортов, и осеннюю сырость, когда от зрителей и улыбки-то не дождёшься, не вывернувшись перед ними наизнанку.

Мамаша Бенни не первый год на свете жила и знала доподлинно (да и видела такое не раз): если в труппе начинаются склоки, добра не жди. Мелкие обиды и разногласия – это одно дело, куда без них, – но то, что началось в театре Адамсона с появлением Люсиль Бирнбаум, могло плохо кончиться, а начинать всё сначала и вновь отправляться в путешествие, не зная, где окажешься завтра, было не по ней.

Неплохо разбираясь в людях, Мамаша Бенни сразу поняла, что увещевать новенькую вести себя поскромнее бесполезно. Люсиль точно была не из простаков, но её неоправданная дерзость симпатии отнюдь не вызывала. За своё недолгое пребывание в театре она умудрилась настроить против себя большую часть труппы, и на пользу общему делу это явно не пошло.

Выраженный актёрский темперамент Имоджен Прайс заставлял ту вспыхивать как порох всякий раз, когда Люсиль пыталась раззадорить её малопонятными намёками на некую тайну, а заноза Эффи так и вовсе зеленела как кочан салата, когда новенькая позволяла себе отпускать колкости на её счёт. Марджори Кингсли глубже и сложнее всех переживала крушение своих иллюзий, произошедшее сразу после появления в труппе Люсиль, но тот, кто не умел достойно выдерживать удары судьбы, не мог претендовать на сочувствие Мамаши Бенни.

Самые же большие опасения у неё вызывало состояние Лавинии Бекхайм, которая вот уже много лет безуспешно ждала, когда для неё и Арчибальда Баррингтона, комика в амплуа «светский лев», запоют-загудят свадебные колокола. Ни для кого не являлось секретом, что Арчи падок на молодых актрис и в бурных житейских волнах его корабль готов бросить якорь в каждой гавани, что сверкает манящими огнями. Лавинии, не желающей смотреть правде в глаза, стоило больших усилий соблюдать внешнюю благопристойность и держать свои чувства в узде, но, как было хорошо известно Мамаше Бенни, порой чашу терпения способна переполнить всего лишь одна капля.

Этим утром, за завтраком, отменный по обыкновению аппетит демонстрировала только Эффи. Из мужчин никого не было – Адамсон с Рафаилом вставали рано и сразу же отправлялись на Гроув-Лейн, в театр, мистер Пропп уходил в костюмерную к восьми, а Арчи, Эдди и Джонни почти всегда пропускали завтрак, валяясь в постелях до тех пор, пока не наступало время готовиться к дневному представлению. Имоджен Прайс тоже находилась у себя, так как её утреннюю трапезу неизменно составляла лишь чашка кофе и апельсин, посыпанный корицей, которые ей приносила горничная Элис прямо в комнату.

Люсиль Бирнбаум, тщательно причёсанная, надушенная и с подкрашенными губами, набросив на плечи кашемировый кардиган цвета топлёных сливок, сидела и листала газеты отдельно от всех, у окна, за которым кружились неряшливые снежные хлопья. Она единственная из жильцов пансиона завтракала всегда долго и основательно, и сейчас перед ней на столе стояла большая тарелка, полная разнообразной снеди – яичница-глазунья, подрумяненный бекон, грибы, ломтики копчёной рыбы и треугольнички тостов, поджаренные строго с одной стороны (и нельзя сказать, что подобная требовательность так уж радовала кухарку). Лицо её казалось непроницаемым, но возле рта обозначились жёсткие складки, словно она крепко-накрепко сжала зубы.

Марджори, напудренная до полного сходства с мраморной статуей (само собой, если бы кому-то пришло в голову придать изваянию её грубые черты), со вселенской печалью в коровьих глазах цедила чай и вопреки обыкновению не притрагивалась к тостам. Лавиния Бекхайм тоже выглядела так, будто бы уксуса хлебнула – даже не верилось, что через несколько часов и та, и другая выйдут на сцену, и публика будет рыдать от смеха от каждого их движения, от каждой реплики, метко пущенной в зал, точно плоский камешек по воде. Это перевоплощение актёров, то, как они умудряются сбрасывать собственную шкуру и примерять на себя чужую личину, завораживало Мамашу Бенни и вызывало у неё чувство сродни суеверному трепету.