– А что если нам, мистер Смит, зайти за Арчи и всем вместе отправиться в одно из этих уютных местечек, куда остальные ходят по субботам? Как думаете? По-моему, это отличная идея! Нет, правда, мы каждый день развлекаем публику, почему бы нам и самим не развлечься немного? – и она изобразила руками в воздухе нечто, что должно было означать бурное веселье.

Вот оно, наконец-то. Смит украдкой вздохнул. Чтобы не смотреть на неё в этот момент, он принялся выбивать трубку в огромную морскую ракушку, служившую ему пепельницей.

– Арчи давно ушёл, Лавиния. Сразу после вашего с ним выступления.

– Ну надо же! – Лавиния Бекхайм всплеснула руками, продолжая спектакль. – А я была уверена, что он всё ещё в театре. И куда это он отправился? Верно, сыграть партию-другую в бильярд с этими молодыми щёголями, Эдвардом и Джоном, – и она вновь принялась теребить бант, сохраняя на лице игривую безмятежность.

Пальцы её то сматывали в трубочку, то разматывали один из шелковых кончиков банта, и отчего-то смотреть на это было неприятно.

– Не знаю, Лавиния. Может статься, что и так. Ты ведь знаешь Арчи не первый год, – он отвечал ей бесстрастно, чтобы она не искала в его словах потайной смысл.

– А Люсиль? Она ещё здесь? В пансионе её нет, – проговорилась она, не в силах сдержаться.

– Возможно, она ещё здесь, – уклончиво выразился мистер Смит, не желая давать однозначный ответ.

Тотчас руки её опустились на колени и замерли там. Голову с высокой причёской по моде начала века она запрокинула как можно дальше, видимо, чтобы слёзы не вздумали прочертить по напудренным щекам позорные дорожки.

Голосом глухим от сдерживаемых чувств и оттого, что её голова была запрокинута, как на приёме у дантиста, она неуместно восхитилась:

– Ты только посмотри, какие здесь высокие потолки! Ну просто настоящая роскошь! Как вспомнишь, где ещё недавно мы все ютились, так просто мороз по коже. Я, Лавиния Бекхайм, вынуждена была пригибаться всякий раз, когда входила в общую гримёрную, в эту убогую клетушку. А теперь у каждого есть собственная, и места хоть отбавляй. Всё-таки, кто бы что ни говорил, а мистер Адамсон буквально спас нашу труппу.

Минута слабости прошла, она села как подобает и гордо вскинула голову. Рафаил Смит криво улыбнулся в ответ, постаравшись, чтобы сочувствие, которое он испытывал к ней, не слишком бросалось в глаза.

Было заметно, что уходить ей не хотелось. Лавиния Бекхайм ещё разок прошлась по гримёрной, рассматривая её обстановку так, как если бы находилась тут впервые, и уделив особое внимание искусно вышитому гобелену, украшавшему стену напротив солидного дубового шкафа, где хранился реквизит. На гобелене был изображён трёхголовый Цербер, стерегущий врата в царство Аида, и она тихонько пропела старую песенку, копируя наивную манеру прошлых лет:

…Волшебный шлем Аида

На голову надень,

И даже Артемида

Не попадёт в мишень…

Всё это время Рафаил Смит молчал, удерживая на лице вежливую улыбку. Наконец, украдкой вздохнув, Лавиния Бекхайм набросила на плечи пальто и взяла в руки сумочку. Уже приготовившись уходить, она вдруг приглушённо вскрикнула, округлив глаза. Иллюзионист вздрогнул и проследил за её взглядом. Он был устремлён на его гримёрный столик, где валялась пустая деревянная рамка, окружённая мелкими клочками разорванной фотографии, и забытый, или же, наоборот, оставленный с умыслом, золочёный футляр с помадой.

– Боже мой, Рафаил, – голос Лавинии задрожал, – как же это? Вы же так ею дорожили! Значит, и вы поддались чарам Люсиль? И вы причислили себя к её многочисленным поклонникам, готовым на всё ради её расположения?

Не дождавшись ответа, она повернулась и выбежала из гримёрки. Комкая найденный в кармане пальто носовой платок, она спешно пересекла галерею и, неловко ступая по скользким мраморным ступеням парадной лестницы, спустилась в вестибюль. Там она постояла с минуту, приходя в себя и вытирая горячие слёзы. Её рука с платком мелко дрожала. За спиной послышался шорох – она обернулась, но старинный друг не последовал за ней, глупо было и ждать, что он поспешит с утешениями. «Нет утешения в мире, слёзы и тлен лишь вокруг», – вспомнились ей слова из оперетки, партию в которой она исполняла когда-то. В те времена голос её ещё обладал притягательной силой, а сама она была так молода, что слова эти казались ей бессмысленными и никакого отклика в душе не находили. Лучшие годы промелькнули с той же стремительностью, с какой равнодушный ветер пролистывает страницы распахнутой книги. Дуновение, шелест – и вот уже солнце юности, ещё недавно такое щедрое, гаснет, оставляя печаль по безвозвратно ушедшей радости.

На Гроув-Лейн её встретил колючий ноябрьский дождь, и всю дорогу до пансиона она дрожала в его объятьях. Лёгкое пальто было плохим защитником от непогоды, и она так продрогла, что, войдя в свою комнату на третьем этаже, под самой крышей, тут же сбросила его и закуталась в одеяло.

Долго ходила по узкой комнате, не обращая внимания на скрип половиц, потом, погасив лампу, караулила у окна, из которого было видно полукруглое крыльцо у парадной двери. Свет фонаря превращал его в подобие сцены, и она недолго оставалась пустой.

Сначала послышался приглушённый смех, потом на ступеньках появились импозантный джентльмен с тростью и стройная, очень красивая женщина из тех счастливиц, чей истинный возраст определить невозможно, как ни пытайся. Модная шляпка лишь подчёркивала необычные черты лица – полные губы, лоснящиеся от помады, высокие скулы, большие, широко расставленные глаза с приподнятыми вверх уголками. Её плечи и шею от промозглого ветра прикрывал серебристый мех: тонкие лисьи лапки печально свисали на одну сторону, с другой болталась безглазая плоская мордочка с прижатыми ушами. Люсиль Бирнбаум держала в руках букетик поникших на ледяном ветру гортензий и улыбалась загадочно и нагло.

Словно догадываясь, что за ними наблюдают, она приподнялась на цыпочки, потянулась к самому уху джентльмена и сказала что-то такое, от чего он расхохотался, запрокинув голову. От этой сцены Лавинию Бекхайм бросило в жар. Пламя обиды выжгло остатки гордости, и она чуть не кинулась прочь из комнаты, надеясь застать их внизу, в холле, чтобы заглянуть в глаза негодяю Арчи, вопреки всем обещаниям, вновь обманувшим её.

Уже взявшись за дверную ручку, она отдёрнула ладонь. Благоразумие одержало победу над чувствами. Лавиния Бекхайм вспомнила слова своей наставницы, сказанные той много лет назад и по совершенно иному поводу, однако сейчас они как нельзя лучше остудили её гнев. «Запомните, девочки, истинная леди никогда, никогда не выставляет себя на посмешище. Всегда есть способ добиться своего, сохранив достоинство», – говорила мисс Тирли, обводя внимательным взглядом юных воспитанниц.

К сожалению, эта поучительная сентенция недолго служила ей утешением. Она разделась, не зажигая света, потом ещё долго вытаскивала многочисленные шпильки из причёски, чувствуя, как вся покрывается гусиной кожей, и улеглась в постель, всем телом ощущая ледяной холод простыней. Сон долго не приходил к ней, но, когда она наконец скользнула в мутный плен видений, несколько слезинок всё же вырвались на свободу, торопливо пробежали по щекам и скрылись в пышном кружевном воротничке ночной сорочки.

А вот Эффи Крамбл в эту ночь спала сном младенца. Ей не понадобилась даже бутыль с горячей водой, которую она каждый вечер демонстративно требовала у горничной в надежде пристыдить хозяйку пансиона, экономившую на отоплении. То, что она совершила, прокравшись в гримёрку Люсиль Бирнбаум после того, как все покинули театр, согрело её так, как не согревали ни ежевечернее какао со щедрой порцией бренди, ни аплодисменты зрителей. Эффи подготовилась к тому, что совесть слегка её помучит, но ничего подобного – на душе, напротив, воцарилось спокойствие.

К утру уродливый цветок с мерзкими болтающимися корнями, похожими на извивающихся червей, зачахнет, и Люсиль на собственной шкуре почувствует, каково это, когда лишаешься чего-то очень ценного для себя. Вообще, отмщение оказалось делом приятным и вовсе необременительным, и это открытие позабавило Эффи и в очередной раз заставило усомниться в догмах морали, вокруг которых все вечно поднимают такой шум.