Как ни странно, но после того, как разошлись их с братом пути и она без всяких сожалений съехала из маленького грязного пансиона миссис Флойд, что на Броуди-стрит, эта меблированная квартира на Аберкорн-Плейс подарила ей чувство настоящего дома. Впервые за множество лет Оливия по утрам пила чай из собственной, только лишь ей принадлежавшей чашки, а по вечерам читала или слушала радио в своём собственном кресле, устроив ноги на брошенной на пол подушке.

Изменения в жизни брата-близнеца, Филиппа Адамсона, она вопреки всем стараниям принять так и не смогла. Теперь, когда они оба благодаря полученному наследству имели возможность купить наконец дом в понравившемся месте, вести размеренную жизнь и перестать скитаться по дешёвым пансионам, его одержимость некой Имоджен Прайс, актрисой смешанных жанров, и идеей арендовать для неё целый театр, казалась ей сродни предательству.

Ещё летом между близнецами наметилось охлаждение. Они отдалялись друг от друга медленно, но неотвратимо. Каждый из них искренне сожалел о размолвках и потере взаимопонимания, но непоправимое уже свершилось – незримая связь, благодаря которой даже в разлуке они оставались единым целым, прервалась, и в новом одиночном существовании Оливия против собственной воли отчаянно тосковала по брату.

В августе, несмотря на все призывы сестры внять здравому смыслу и оставить пустую затею, которая может лишить его последних сбережений, Филипп окончательно решил посвятить себя драматургии и стать антрепренёром труппы странствующих артистов. Это поставило точку в спорах между близнецами. Поддавшись чарам обворожительной Имоджен Прайс, Филипп с головой погрузился в новую жизнь, а Оливия из гордости запретила себе приезжать на Гроув-Лейн.

Близнецы, которые раньше с трудом переносили расставание длиной даже в пару дней, теперь получали друг от друга редкие письма, тон которых был прохладен и преувеличенно любезен. Каждый ждал от другого капитуляции, и каждый собирался держать оборону до последнего. Затянувшаяся ссора разбивала Оливии сердце, но свойственное ей упрямство не позволяло пойти на попятную. Решимость Филиппа отстаивать свои убеждения и право поступать по-своему была также непоколебима.

Неизвестно, во что бы превратилось это противостояние между близнецами, если бы не письмо, которое доставили с вечерней почтой. Оливия вынула его из почтового ящика вместе со счетами от бакалейщика и, как только по надписи на конверте она узнала неряшливый почерк брата, сердце её забилось быстрее.

Сама не зная, что ожидает в нём найти, Оливия, которая только что вернулась с прогулки и успела не на шутку продрогнуть, бросила покупки на стол, включила плиту, так как в квартире было зябко, присела на низкую кухонную скамеечку и торопливо вскрыла конверт.

«Привет, Олив!

Надеюсь, у тебя всё хорошо. Дни стоят морозные, настоящая холодрыга. Вообще, зима в этом году не радует. Как поживает кузина Грейс с малышкой Полли? Ты, случайно, не виделась с ними? Наверное, кузина и тётушка Розмари уговаривают тебя приехать к ним на Рождество?»

Оливия нахмурилась. Кружить вокруг да около было не в характере Филиппа. Обычно его письма больше походили на телеграммы.

«Слушай, Олив, тут такое дело. Всё идёт не так гладко, как того хотелось бы».

Дальше между строк была втиснута фраза, явно написанная позже: «Сделай усилие, постарайся не злорадствовать».

Оливия ухмыльнулась и продолжила чтение.

«Чем ты там занимаешься сейчас? Записалась на художественные курсы, как планировала? А у нас тут всё наперекосяк. Квартира, что ты сняла, она хотя бы тёплая? У нас в пансионе собачий холод. Стараемся больше репетировать.

Хотел спросить тебя. Если ты сейчас не занята чем-нибудь крайне важным, то было бы неплохо, если бы ты смогла приехать на несколько дней. Познакомлю тебя с членами труппы. Серьёзно, все страшно хотят с тобой познакомиться. Миссис Сиверли, наша хозяйка, уже приготовила для тебя комнату.

P.S: бери с собой побольше тёплых вещей».

Вместо подписи в конце письма была наспех изображена долговязая женская фигура в фартуке с оборками, остроносых туфлях на кривых каблуках и с большущей бородавкой на кончике длинного носа. Оливия догадалась, что карикатура изображает хозяйку пансиона, и хмыкнула.

Она отложила письмо и выключила плиту. От сухого воздуха у неё резко разболелась голова.

Сумбурное послание Филиппа, в котором не было ни одного упоминания об Имоджен. Вопросы невпопад. Что-то произошло там, на Гроув-Лейн, и ей стало ясно, что письмо брата на самом деле было не чем иным, как отчаянной просьбой о помощи.

Миссис Сиверли, женщина немолодая и в высшей степени добропорядочная, с раннего утра была на ногах. Как всегда по понедельникам, впереди предстояла масса хозяйственных хлопот: отправить постельное бельё в стирку, предварительно обновив на нём метки, пересчитать полученные от прачки наволочки и простыни, заставить горничную хорошенько начистить серебро и сбить лёд с каменного крыльца, заказать провизию на всю неделю и оплатить счета бакалейщика и мясника – да мало ли дел найдётся у хозяйки пансиона?

Всю жизнь проведя в промышленном городке на севере Англии, миссис Сиверли, оставшись на всём белом свете одна, выгодно продала свой уютный коттедж и, добавив к вырученной сумме скромное наследство, переехала в Лондон, на Камберуэлл-Гроув, и завела пансион.

Дело сразу пошло. Её заведение стало пользоваться успехом сначала у отставных военных и пожилых леди, чьё благосостояние с годами медленно, но верно ухудшалось, потом у молодых клерков и юных девушек, вынужденных зарабатывать себе на жизнь конторским трудом, а потом, совершенно неожиданно для неё – у артистов, которые почему-то называли её респектабельный пансион «берлогой» и относились к самой шумной категории постояльцев.

Платили они, как правило, вперёд (такой порядок миссис Сиверли завела после нескольких весьма огорчительных для неё эпизодов) и вносили в размеренную жизнь пансиона яркие краски и праздничную суету. «Никаких хождений в халатах и горячительных напитков! Разврата я не потерплю, у меня приличное заведение!» – строго, но доброжелательно заявляла она, и, хоть порой, конечно, бывали некоторые недоразумения, но по большей части означенные требования соблюдались.

Её отношение к жильцам было сродни отношению пожилой тётушки к любимым племянникам – шумным, не слишком воспитанным, от которых вечно ждёшь неприятностей, но без которых всё же не представляешь свою жизнь. Миссис Сиверли никогда не упускала возможности поведать молоденьким актрисам поучительную историю, которая должна была служить для них наставлением, или мягко обратить их внимание на необходимость посещать церковь и меньше пользоваться гримом вне сцены.

К джентльменам она относилась с опаской и если журила их за шум на лестнице в позднее время суток или находки в виде пустых пивных бутылок, о которых ей сообщала горничная, делала это с такой добродушной лаской, что назидание мало чем отличалось от похвалы. (Надо сказать, что миссис Сиверли состояла в обществе борьбы с пьянством и никогда не упускала случая подчеркнуть своё отношение к этому пороку.)

Кто-то, вероятно, мог бы назвать её чересчур бережливой или даже попросту скупой особой, но сама она, случись ей услышать намёки на подобное, любила цитировать Адама Смита, который утверждал, что всякий расточитель – враг общества, всякий бережливый человек – благодетель. Поспорить с этим было трудно, и жильцы молча терпели еле тёплые батареи и скудные трапезы, радуясь, как дети, когда по вечерам в гостиной разжигали камин и подавали хрустящие тосты с маргарином и домашним джемом.

Пансион миссис Сиверли располагался между постижёрной мастерской и аптекой, и выглядел так, словно кто-то сумел исхитриться и увеличить в несколько десятков раз кукольный домик, принадлежавший маленькой девочке. Фасад трёхэтажного здания в викторианском стиле был выкрашен в нежно-сиреневый цвет, но краска успела поблёкнуть и облупиться, и кое-где сквозь неё виднелись трещины в кирпичной кладке. У входа в пансион, на полукруглом крыльце с коваными перильцами стояли каменные вазоны с греческим орнаментом, и в одном из них неряшливо топорщились сухие, побледневшие от инея стебли. Из ниши рядом с дверью выглядывал металлический скребок для обуви.