Поспать часика три, хотя бы. Бр-р.

Потом я брился безопасной бритвой, обнаруженной там же, в сумке комиссара Мантеля. Не сумка, а скатерть-самобранка.

Удивительно быстро выскоблив щеки и подбородок, придерживаясь для устойчивости левой рукой за сруб колодца, я вспомнил интересное и спросил у намыливавшего рядом голову Риммера:

– Андрей, вот существует одна про. проблема одна, над которой учёные умы бьются. Пингвины это ведь птицы, хоть и не летают, так?

Прапорщик выплюнул изо рта струйку воды и кивнул:

– Ну.

– А белый медведь, как известно, самый крупный хищник на земле. Стра-ашный хищник. Так почему белые медведи не сведут вчистую всех пингвинов?

Риммер выпрямился, мыло попало ему в глаза, он сморщился. Я слил ему на руки. Умывшись, прапорщик, озадаченно примолк.

Понятное дело, если ученые мужи уши сломали.

– Пингвины, очевидно, преимущественно у воды держатся. При первой опасности в воду сигают. Плавают они хорошо, а медведи белые тоже плавают, но хуже, – Риммер приступил к серьёзным рассуждениям. – Или популяция у пингвинов очень многочисленная, размножаются быстро.

Я нашёл в волшебной сумке флакончик одеколона «Шипръ», свинтил колпачок и налил в ладонь:

– Нет, Андрюша, все гораздо сложнее. И не в популяциях дело. Просто пингвины на Южном полюсе живут, а белый медведь, он, чертяка, на Северном обитает. Проблематично ему до пингвинов добраться.

Риммер заразительно захохотал, стуча себя кулаком в безволосую грудь атлета:

– Ну-у, Михал Никола-аич, уели. Ну-у. А я, дурень, серьезно!

Я протёр одеколоном лицо, съежился от его крепости, и тоже засмеялся.

В июне месяце жена бывшая отдала мне девчонок на выходные, мы ходили с ними в парк, и Дашка купила меня этой детской загадкой.

Напоминанье о дочках, неожиданное, как быстрый больной укол, ширнуло в сердце сквозь хмельную блажь.

Не увижу их больше никогда!

Щека у меня задергалась и, боясь, что пробьёт сейчас на слезу, торопливо уткнулся я в полотенце.

Врете, суки! Как началась эта галиматья вдруг и непонятно, так же и закончится!

Как говаривал закадычный дружок мой школьный Вадик Соколов:

– Мы ещё с тобой кудрями-то потрясём![55]

Я с усилием отнял полотенце от лица, повёл плечами. Риммер, оказывается, разглядывал мой страшный синий шрам на боку.

Разумеется, спросил:

– Штыковое?

На что я, не вдаваясь в подробности, насупленными бровями показывая, что не настроен откровенничать, ответил:

– Австрийский тесак.

Риммер уважительно кивнул:

– Я в бою сегодня понял, что вы хаживали в рукопашные, господин штабс-капитан.

Во как! Чегой-то я, значит, стою. А жена меня уверяла всю дорогу, что человек из меня вышел пустой, изощренный вредитель семейный. Вроде колорадского жука. Хотя военные мои достижения, подвиги практически, былинные, очков в её глазах мне не добавили бы.

Эх, Андрей свет Батькович, а я мосинскую винтовку вчера впервые взял в руки. И под огнем окрестился тогда же. Хотя, понятное дело, я не парниковый огурец, бывал во многих передрягах, в том числе со стрельбой на поражение.

Со двора упомрачительно наносило съестным духом. В летней кухне под навесом дородная хозяйка с приданным ей в подмогу Кипарисовым готовили кулеш с салом. У меня потекли слюнки. И то – война войной, а обед – по распорядку.

Риммер, промытый до скрипа, свежий и ясноглазый, пошевелил ноздрями:

– От одного запаха опочить можно! Скорей бы, а то застроят.

Он как в лужу глядел. Офицеры скучковались вокруг кухни, нетерпеливо стучали котелками, заигрывали с хозяйкой, поручик Наплехович, зажмурясь, снимал пробу с дымившегося черпака, облитого жёлтой кашей, когда в ворота энергично зашёл полковник Знаменский. С сурово сведенными бровями. Придерживая шашку, он крутнулся на каблуке, как будто ожидая чего-то.

Через секунду я понял, чего ему не хватало.

Спохватившийся Климов истошно завопил:

– Га-аспада офицеры! Смирна-а!

Встрепенувшиеся господа офицеры приняли под козырьки. Те, что без фуражек оказались, вытянулись, взяв руки по швам. Обжегшийся горячим Наплехович уморительно сморщился, высунув кончик языка.

Из хаты выскочил Белов, пинком отшвырнув в сторону некстати попавшего под ноги, истошно заоравшего рыжего кота.

– Во с-сколько с-сказано было пос-строение? – полковник напирал на свистящие.

Демонстрируя неудовольствие. Хрустя за спиной пальцами. Не торопясь с командой «вольно».

– Виноват, господин полковник, – Белов не стал лезть в бутылку.

Неужто прошли отведенные Знаменским два часа на всё про всё?

– Винова-ат, – язвительно передразнил полковник, дернул тонкой верхней губой. – Распустили взвод! Один погоны сорвал, в скирду залез, другой как в воду канул! В первом бою двое дезертиров! Пятно на весь полк! Вашу мать.

Видно было как Знаменский исповодоль распалял себя. А такой интеллигент с виду – причёсочка волосок к волоску, усики подбритые, пенсне в золотой оправе.

Отчитываемый взводный из красного стал густо-багровым. Набычившись и не отпуская от козырька подрагивавшей ладони, он катал по скулам желваки.

Мне страшно обидно сделалось за непосредственного начальника. Разве сторож он прапорщику Оладьеву? Разве можно за пару дней сцементировать сборную солянку? Разве не он додумался запалить солому, чем спас всю роту, брошенную под пулеметы? А вот лощеного Знаменского я в бою не видал, факт!

– Зря вы так, господин полковник, – я не сразу понял, что сказал вслух.

А когда сообразил, пожалел, что родился говорящим. Всю жизнь я страдаю за язык.

И было тихо, а стало вообще как на смиренном кладбище.

Знаменский рывком обернулся. С раздутыми ноздрями, с глазами, налившимися под стеклышками пенсне кровью.

– Что-о-о?! – дико заревел и двинулся в мою сторону.

В висках у меня пронзительно зазвенело и пересохло во рту. Полковник на полголовы выше, тяжелее кило на двадцать и, судя по реакции, в неплохой физической форме. Но разок по бороде ему я успею смазать!

Миша, окстись, у тебя по ходу дела окончательно планка упала? Драться с белогвардейским полковником?

– Неподчинение команди-и. – истово затянул Знаменский, но, осекшись на полуслове, окаменел лицом: – Да вы пьяны, штабс-капи-та-ан! Как зюзя! В боевой обстановке!

Какое завидное обоняние у полковника. Бывшей моей супружнице не уступит. Та даже кружку пива через час после употребления просекала. Ей бы не учителем словесности трудиться, а гаишником. На пару с полковником Знаменским.

У меня хватило ума больше не вякать.

– Капитан Белов! – громыхал полковник. – Пьяницу немедля разоружить и под арест! Под суд пойдет! Развели ба-ла-ган! Взводу выходить на ротное построение!

И, клокочущий от негодования, удалился.

– Поручик Наплехович, – угрюмо скомандовал Белов, – примите у штабс-капитана оружие и портупею. Отконвоируйте в сарай до разбирательства.

Косолапо подошёл Наплехович. Было видно, что ему неловко. Подбородок у него оставался испачканным успевшей подсохнуть кашей.

– Как кулеш, удался? – спросил я.

– А? – поручик не понял.

Зато дотумкал взводный Белов. Он буквально зарычал:

– Маштаков, у вас с головой всё в пор-рядке?!

Я пожал плечами:

– Не знаю. Четыре дня назад крепко по кумполу дали. До сих. это самое. пор гудит.

– От вина она у вас гудит. А больше от дури! – Штабс-капитан согнал за спину складки гимнастерки, обернулся и прикрикнул на замешкавшихся: – Живее, живее, господа! Бегом!

Я рассупонился и протянул Наплеховичу портупею:

– Веди в острог, начальник.

Поручик посмотрел на меня непонимающе. Блатное обращение, развязная интонация ему в диковинку.

Он кивнул на бурливший котёл:

– Налейте в манерку, господин штабс-капитан, не то без обеда останетесь.

Я немедленно последовал его доброму совету, едва не проглотив язык от обалденного запаха.