– Сигаретой не угостите?
Даже лица её не вспомнить сейчас. Мутное безглазое пятно. Приторный миазм дешёвой косметики. Мягкие, легко раздвинувшиеся ляжки. Не поместившаяся в ладони грудь со смятым соском.
Стоит ли беспокоиться насчёт каких-то пятен, когда в любой момент прихлопнуть могут? Чик – и ты уже на небесах[50].
Перочинным ножом я отпорол с «афганки» погоны-хлястики. Повыше швов, которыми рукава пристрочены к плечам, осталась бахрома, но я рассудил, что закамуфлирую неряшливость последующими манипуляциями. Извлёк из чудо-сумки химический карандаш, заточил, помуслил грифель и, используя обушок ножа в качестве линейки, прочертил в середине «беспросветных» корниловских погон по жирной линии. Разогнул усики у восьми зелёных звездочек на отрезанных погонах, вытащил их. Провертев острием ножика отверстия, приладил звёзды на погоны ударного полка. Примерил их к «афганке», подгадывая уставное положение. Решительно взялся за иголку.
Сквозь крону яблони солнышко грело мне спину, изнутри ласкали продукты распада самогона.
Маленькими, довольно ровными стежками я двинулся вдоль края погона, радуясь удачному старту. На середине, протаскивая нитку, запутался, наделал жутких петель. Гадство. Пришлось срезать и начинать сначала, на колу— мочало.
Когда я почти справился с первым погоном, рядом плюхнулся Риммер. Захрустел подобранным в траве яблоком. Не поднимая головы, периферическим зрением я видел, как, вытянув шею, прапорщик тщится разглядеть мою татуировку.
– Интерешная картинка, – прошамкал он набитым ртом.
– Нравится?
– Интересная, – повторил, прожевав. – Откуда?
– От верблюда, – с наглой усмешкой уставился я на него. – Не лишку вопросов, прапорщик?
Риммер не выдержал и отвернулся. Расстегнул пояс, через голову начал стягивать узкую гимнастерку.
– Не хотите, не говорите, – в голосе его – обида и вызов.
Я сделал последний стежок, делая вид, что увлечен своим занятием. На самом деле комплексовал, вынужденно выставляя напоказ бледные телеса в подозрительной розовой сыпи, бросающуюся в глаза блатную наколку. А ещё мне нестерпимо хотелось, чтобы прапорщик предложил выпить. У него осталось, я видел.
Прапорщик, игнорируя мои мысленные воззвания, взялся за иголку, послюнявил кончик нитки и с одного раза продел его в ушко.
– Я звездочек настоящих раздобыл. Серебряных! – похвалился.
На старых погонах Риммера звездочки были нарисованы химическим карандашом.
Я кивнул, как бы разделяя радость боевого товарища, у которого в заплечном мешке осталось не меньше полбанки. Чего он жмется? Это не марочный коньяк, чтобы над ним чахнуть. Выпили – и к стороне.
От праведного негодования у меня заломило суставы.
Успокаивая себя, я рассудительно подумал, что вот сижу тут, загораю, самая большая беда – иголкой уколоться могу, а подпоручик Шпилевой, прапорщик Коняев и другой прапорщик, толстый, фамилия которого не запомнилась, лежат в рядок, стамея. Ждут, когда под них братскую яму докопают. А комиссар Мантель, чьи котлы[51] на моей руке показывают без четверти час, валяется в крапиве в мараных подштанниках. Куда стрельнул его Риммер? В затылок? В грудь? Я ковыряюсь с запутавшейся ниткой, а обезумевший от страха прапорщик Оладьев белугой ревет в темном чулане под охраной часового.
И ничего не меняется от чужой состоявшейся или назревающей беды, каждый вращается на собственной орбите.
Прапорщик Риммер с аппетитом пожирал третье по счёту яблоко, нахваливал сорт, а мне невыносимо хотелось вмазать.
Раздавая отличительные знаки, взводный пояснил, что синий щиток с надписью «КОРНИЛОВЦЫ» пришивается на левом рукаве, на два пальца ниже погона, а угол национальных цветов – на вершок[52] выше локтя. Знать бы, сколько это – вершок.
Я тороплюсь и к половине второго, исколов пальцы, практически готов. Пришитый поверх нарукавного кармана фирменный корниловский шеврон с мечами, адамовой головой и гренадой[53] с горящим фитилём некрасиво завалился на бок. Но переделывать некогда, и я обряжаюсь. В процессе экипировки пришлось отступить за спину Риммера, чтобы не шокировать его лишний раз бело-голубыми плавками и майкой с номером Диего Марадоны.
Взявшись за портупею, обнаружил, что забыл оставить под погонами проранки для наплечных ремней. Пришлось сбрасывать куртку и тратить ещё двадцать минут на подпорку и обустройство погон. Прапорщик меня тем временем обогнал. Наблюдая его, нарядного, я с тихим удовлетворением констатировал, что нашивки он присобачил впритык, крупными, через край стежками.
Вытянув в сторону руку, Риммер с полминуты недовольно разглядывал топорщащиеся шевроны. Потом раздраженно плюнул:
– А-а-а! Не на парад!
И в этот момент я мотивированно приободрил его:
– Норма-ально! Давайте-ка обмоем обновки! По маленькой!
Прапорщик, не переставая одергивать задравшийся угол, полез в мешок, звякнул бутылкой о кружку.
Я с тревогой огляделся по сторонам. Не хватало ещё «хвостов».
– Лейте, лейте, тут аккурат каждому на раз! – поторопил Риммера, когда, плеснув в кружку, тот глянул вопросительно.
Я снова по старшинству выпил первым. На этот раз достойно, без судорог и конвульсий. Демонстративно неторопливо занюхал терпким яблоком. И только потом куснул его. Исстрадавшийся организм благодарно принял живительный эликсир. Особенно – вечно недовольное сердце.
– Вы это. не курите, прапорщик? – Я улыбнулся.
Риммер вновь стал очень симпатичен, и я удивился – отчего вчера и нынче утром испытывал к нему неприязнь. Свой парень в доску! Подумаешь – комиссара шлепнул! За дело ведь!
– Давайте зна. знакомиться по-человечески! – Я протянул руку: М-маштаков Михал Николаич.
– Андрей! – у прапорщика мощное мужское рукопожатие.
Я попытался пережать его, закусил губу, но Риммер с небольшим усилием сдавил мою ладонь, заставить ойкнуть.
– Гимнастикой занимались, Андрюша? – Я уважительно потыкал пальцем в каменный бицепс прапорщика.
– По системе Мюллера, – последовал ответ.
Солидная система. Инженера-лейтенанта в отставке Иоргена Петера Мюллера. Котовский Григорий Иванович очень её уважал.
Я почувствовал, что меня не просто повело, а окосел я буквально обвально. Хм, каламбур. Еще б, я ж пил из горлышка, с устатку и не евши[54]. Мама дорогая, лучше присесть.
Некрасиво и грузно рухнул я на пятую точку. Завалившись на бок, на локоть. Звон плыл в голове. Тончайший, как вылетевшее из камертона недосягаемо верхнее «ля». И картинка расслоилась. Чтобы один прапорщик Риммер остался – главный – мне пришлось закрыть левый глаз ладонью.
– Эх, Андрюша, нам ли быть в печали! – воскликнул я, утёрся и сказал, тщательно отслеживая артикуляцию: – Неплохо бы продолжить посиделку!
Знал бы Риммер, какая замечательная история из жизни старшего опера Маштакова стояла за этой фразой! Крылатой, не побоюсь этого выражения!
Но прапорщик смотрел настороженно, без задора смотрел, с большим сомнением.
– Достаточно, господин штабс-капитан. Вы и так уже того.
Я и сам понимал отлично, что – того, но душа-то, она просит. Человек я тренированный, толерантность у меня под хорошую закусь – до литра водки, рвотный рефлекс практически утрачен. Но не законченный я алкаш!
Мы двинули во двор. Меня мотало, вещмешок я волок за собой по земле. У колодца снова разделся, и прапорщик вылил мне на голову три ведра ледяной воды. Я громко орал в процессе, фыркал, как конь. Шкура покрылась колючими мурашками, но круженье в голове не ослабло.
Мне известно, что таким способом моментально отрезвить человека невозможно. Также лжив рецепт, что если пьяного выставить из тепла на мороз, он якобы там протрезвеет. Чушь собачья, наоборот – окосеет окончательно. Выпивший человек должен оставаться в зоне комфорта. Пил в тепле, там и сиди.
