– Вы на какой должности у большевиков послужили? – спросил я, допуская, что Наплехович пошлёт подальше.

Но он ответил, потупившись:

– Ротным.

Я верную выбрал тактику. Обвиноватил поручика, и теперь не меня он буравил глазами, а носки своих скверно чищеных сапог.

Как в сообщающихся сосудах – у него настроения убыло, а у меня добавилось. Почти пятнадцать лет я не носил портянок, а намотал любо-дорого. Без единой морщинки, туго. И быстро, в три приёма, точными движениями.

Помнят руки! Через столько лет! Правда и тогда, в восемьдесят третьем в учебке в первый же день я, сугубо городской житель, с ходу овладел методикой наматывания портянок.

Однократного рассказа и показа отделенного командира младшего сержанта Володина оказалось достаточно. За всю службу я не натер ни одной мозоли. Наука, конечно, нехитрая, но много кто, помнится, проблемы с ней имел.

– Штабс-капитан Белов, гляжу, серьезный. – Я успел прикусить язык, не дав слететь привычному слову «мужик», наверняка при характеристике офицера Добрармии, неуместному. – Э-э-э, человек.

Наплехович неопределенно кивнул. Ни да, ни нет. Резонно, только самый глупый дурак кинется освещать личность командира первому встречному.

Я закинул на плечо увесистый «сидор» и винтовку:

– Куда теперь?

– В роту.

– Хорошо бы пожевать чего-нибудь, – стрессовая ситуация в совокупности с лихорадочной работой мозга высосали из организма полезные витамины.

– Сало едите, господин штабс-капитан?

– А як же, – я расплылся в улыбке, – неуж на мусульманина похож?

– Да трохи е, – осторожно сказал Наплехович.

Не он первый про это сообщает. Но прежде такое случалось, когда я стригся наголо в армии или в стройотряде и потом загорал до черноты. В Юрьевце на Волге узбеки заговорили со мной по-свойски. Гыр-гыр-гыр. Я когда въехал, ответил им интеллигентно: «Нихт ферштейн[32], земляки». Они не поняли, продолжили докучать, и я вынужден их был отшить заученной в армии фразой на тюркском наречии, в которой словеса «кара хайван»[33] были самыми куртуазными.

Их гужевалось на привокзальном рынке трое или четверо, а нас двенадцать бойцов, половина ССО «Ермак», поэтому «дружескую» репризу «зёмы» проглотили.

Полакомиться сальцем не удалось. По селу пошло внезапное движение. Мимо нас, как вырванные, промчались всадники, едва не стоптав. Тяжело топая, оттуда и отсюда, во все стороны побежали военные. Зарябило в глазах от чёрных гимнастерок, красных фуражек. Высоко, с хрипотцой в медном горле подала голос труба. Возникло ощущение, как перед надвигающейся грозой, обложившей полнеба.

– Тревога! – вскинулся поручик Наплехович, меняясь в лице.

Мы спешно выступаем из Воскресенского. Куда и зачем, мне с рядовой должности непонятно.

В пыли, толкучке и перебранке строилась офицерская рота, образуя колонну «по четыре». Я – новый элемент в системе, непригнанная деталь. Локтями меня сдвигали из шеренг, как лишнюю фишку в пластмассовой коробочке настольной игры «пятнашки». Задвинули в самый хвост.

Белов раздражён. Он стегнул себя стеком по мятому голенищу. Выразительно, как актер Олег Янковский, скривил худое лицо.

– Что вы, господа, как бабы копаетесь!

А мои шараханья заметив, добавил:

– Штабс-капитан Маштаков, вот ваше место в строю! Потрудитесь запомнить с первого раза!

Я утвердился в середине взвода. Справа от меня удачно оказался поручик Наплехович, слева – сутулый прапорщик с бородкой. Впереди – стриженые затылки.

– Куда выступаем? – индифферентно поинтересовался у Наплеховича.

Он знал ровно столько сколько я. С тем же вопросом я обернулся к сутулому прапорщику.

Тот ответил с гнусавинкой:

– На войну.

В его глазах мне увиделась усмешка. Над кем только? У прапорщика неправдоподобно бледное лицо, а бородка – редкая, козлиная, ненужная ему.

Солнце пекло затылок и левое ухо. Колонна повторяла изгибы улицы.

Спереди быстрый, перебиваемый кашлем голос, сообщил:

– Корпус Думенко. кх. фронт прорван.

По-моему, лажа. Конец июля 1919 года. Конно-сводный корпус Бориса Думенко, в прошлом вахмистра царской службы, впоследствии расстрелянного своими, в это время находился на формировании в центре России. В Саратове, что ли? А сам комкор поправлялся после тяжёлого ранения в грудь.

Энциклопедическими знаниями, понятное дело, поделиться я не имел права. Даже в целях пресечения панических слухов. И по роте мячиком запрыгало возбуждение:

– Конница! Фронт! Прорвали!

В нашей шеренге подачу принял и суетно, как горячим угольком, зажонглировал каркающими словами Наплехович:

– Кав! Корпус!

И пасанул дальше во взъерошенный хвост колонны.

С приснопамятных времён срочной службы я не стаивал в армейском строю. Разовые формальные построения в ментуре и артполку не в счёт. Поэтому ощущения у меня довольно дикие. Во-первых, просто тесно. Остро воняло крепким потом и сапожищами. Ни на что не похожий непередаваемый аромат яловой голяшки, начищенной вонючей ваксой!

Про необходимость порубать я забыл, а желудок мой – нет. Заурчал, поджимаясь.

Но все-таки можно перевести дух. На какое-то время я стал таким как все, выскочил из эпицентра. Выяснение обстоятельств моего пришествия откладывалось, по меньшей мере, на время похода.

Я умышленно не думал, что за походом – бой. Самый настоящий, в котором всерьёз ранят и убивают. В то время как КПД мой как боевой единицы – абсолютный ноль!

Оттягивающая плечо мосинская трехлинейка мне незнакома. Ни разу в жизни я не стрелял из винтовки. По картинкам знал, а теперь вот своими глазами увидел, что на ней имеется такая хитрая приспособа – прицельная планка, на которой проточено несколько рисок и выбиты цифры.

Похоже, как на акээме. Но принцип выставления прицела я забыл наглухо. Вроде, чем больше цифра, тем дальше расстояние до цели. Ещё помню, что можно постоянный прицел выставить.

Также я предчувствовал серьёзную проблему в том как отделить штык, закреплённый сейчас вдоль ствола, а затем примкнуть его.

Я представил себя бессмысленно копающимся, совершающим суетные движения по команде: «Штыки примкнуть!» (в правильном звучании не уверен), и у меня засвербели плечи и грудь. Хорошо знакомый признак приближающегося психоза.

Я почесался сначала через куртку. Потом расстегнул ворот и стал ожесточенно скрести сквозь майку.

Бледнолицый прапорщик разглядывал меня с интересом энтомолога. Заметив его пылающий взор, я выдернул руку из-за пазухи. А воспалённая кожа требовала продолжения механического воздействия. Перебивая зуд, я прикусил губу, почувствовал солёное.

По роте шло броуновское движение. Многие курили. Некоторые спешно перебирали вещевые мешки.

– Ротный! – поручик Наплехович, насколько смог, подобрал живот.

– Га-аспада-а офице-еры! – заполошно заорали впереди.

Строй подтянулся, затвердел, по-уставному встречая командира.

Полковник Никулин отмахнулся толстой ладонью, словно комара с уха сбил.

– Вольно!

Он двигался по-слоновьи фундаментально. Даже на значительном расстоянии я уловил свежее амбре. Справа от полковника, опережая на полшага, шел длинноногий штабс-капитан Белов. Он заглядывал ротному в лицо и говорил настойчиво:

– абсолютно сырая, необработанная масса.

– ну а я что могу предпринять, голубчик? – басисто-сипло отвечал Никулин. – Резолюцию наложить? Наш с вами родной сто шестьдесят шестой Ровненский полк на подмогу позвать? Из небытия? Либо триста десятый Шацкий?! Ась?!

– Думенко нам резолюцию наложит, – зло сказал Белов.

Остального я не услышал. Командиры прошли дальше.

Все-таки перед нами Думенко? Взводный не похож на сплетника и паникера. Неужели ошибался уважаемый мною Владимир Карпенко, автор двух крепких исторических романов о красном комкоре?