– У красных служили? – понизив голос, поинтересовался Белов.

– Упаси Бог, – истово ответил я.

Штабс-капитан передумал закуривать, но папиросам нашел другое место – в нагрудном кармане гимнастерки. Кстати, на груди его было чисто. В том смысле, что награды отсутствовали.

– Разберёмся, – вроде миролюбиво определился взводный и, сделав шаг в сторону, пальцем и кивком головы выдернул из первой шеренги смышленоглазого, мешковатого поручика. – Наплехович, подберите капитану ремень, подсумок, винтовку! Чтоб он на военного человека стал похож. Исполняйте!

Я снова козырнул, отмечая, что с каждым разом у меня это получается всё уверенней. Великая вещь – практика.

И вздрогнул, потому что Белов ухватил меня двумя пальцами за рукав повыше локтя. Оказалось, для того чтобы пощупать материю.

– Английское суконце?

– Английское.

– Дерьмо!

– Зато ноское, – машинально вступился я за свою одежку.

День был перенасыщен событиями и лицами. Я шёл на отказывающем автопилоте. Полузабытым боксёрским опытом понимая, что вот-вот собьюсь с дыхания, потеряюсь и начну пропускать удары.

Поэтому уход на второй план, в общество располагавшего к себе увальня Наплеховича, я воспринял облегченно. После голгофы штаба, выволочки полковника Никулина и отнявшего полмешка нервов рапорта штабс-капитану Белову.

Первым делом я стрельнул у поручика папироску и жадно, в несколько затяжек сжадал её. Не обращая внимания на соломенный вкус и ни капли не накурившись.

– Так у вас, господин штаб-капитан, вообще, што ли, немае ни якого снаряжения? – у Наплеховича оказался певучий малороссийский говорок.

– Ага, как у латыша – только хер и душа! – сплевывая никотиновую горечь, вызывающе ответил я.

Решив поставить себя перед Наплеховичем забубённым.

Косолапой походкой, простецким лицом поручик показался мне человеком мягким. К тому же я старше его на целую звездочку. Но самое главное, что я успел извлечь из короткого общения со взводным – он не стал на меня наезжать, как на прочих. И не поставил в строй. Бляха-муха, да ведь ни на одном бойце не было корниловской фуражки, сплошь – картузы защитного цвета.

– Пришлось у большевиков поработать, поручик? – небрежно, через губу спросил я.

Специфически военным сленговым словечком «поработать» подчеркивая свою непростоту.

– Мобилизовали, господин штабс-капитан, куда деваться, – Наплехович пожал округлыми плечами.

Удержался я от назиданий. Вспомнил себя, невесть с какого бугра скатившегося. Но и поддакивать сочувственно не стал. Занял центристскую позицию.

В обозе Наплехович с миру по нитке насобирал снаряжения. Приличный, с одной только прорехой вещевой мешок – «сидор». Солдатская алюминиевая фляжка в чехле, почти точная копия тех, что мне довелось пользоваться в Советской армии. У этой винтовая крышка была помассивней, с медной цепкой. Ремень тоже, по ходу дела, солдатский – брезентовый, с гнутой бляхой, на которой штамповкой выдавлен двуглавый орел. Два кожаных подсумка для патронов. Стальной котелок навроде рыбацкого. Малая саперная лопатка.

– Поручик, мне бы это, – подсказал я Наплеховичу, – портянки. А то на босу ногу неуютно. И белья нательного пару. Для гигиены.

Поручик зачесал голову. С бельем оказались проблемы.

– Вы действительно босиком?

Вместо ответа я стряхнул с правой ноги сапог и выразительно пошевелил грязными пальцами.

Тогда Наплехович презентовал мне пару личных портянок. Принимая подарок, я отметил, что люди здесь подобрее будут, чем в моё время. Баженов мне за собственный стольник фуражку сторговал, этот – последний запас портянок отдаёт. Незнакомому и совершенно чужому человеку.

А про антантовское великолепное снабжение, значит, врали учебники по истории СССР. Дескать, по ноздри всего у беляков было. Тоже мне, снабжение заграничное. Подштанниками бойца обеспечить не могут!

Дошли руки до оружия. Я переживал, что Наплехович впарит мне какую-нибудь заковыристую иномарку. Английскую Ли-Энфилд или француженку Лебеля образца 1893 года.

Но получил я родную трехлинейку. За такую с утра пришлось мне подержаться, правда, недолго. Сейчас обстановка для знакомства с личным оружием была более располагающая. Напоминавшего олимпийского медвежонка Наплеховича я не опасался.

Примериваясь и взвешивая, я подкинул винтовку в руках. Определенно, тяжелее она акээма. Килограммов пять! Винтовка была с затертым, липким прикладом. Вдоль цевья шел длинный отщеп. Я взялся за затвор, поднял его набалдашник кверху и потянул на себя. Р-раз, затвор отделился и оказался в руке отдельной деталью. Это меня обескуражило, но не подавая виду, я принялся с умным видом осматривать затвор. Отмечая – чищен он плохо, и вернуть его на место также легко, как я его выдернул, вряд ли удастся. Потом сожмурил левый глаз и заглянул правым в канал ствола. Для чего-то присвистнул. Наверное, чтобы выказать возмущение непотребным состоянием оружия.

Поручик, сложив на уютном брюшке руки, терпеливо наблюдал за мной.

– А патроны где? – строго спросил я.

Наплехович хлопнул себя ладонью по козырьку и убежал. А я, воспользовавшись организованной паузой, принялся вставлять затвор на его родное место. Оказалось, комплексовал я напрасно. С третьего раза у меня получилось.

И то, неграмотные русские крестьяне справлялись (и справляются) с трехлинейной (7,62-мм) пехотной винтовкой системы Мосина! А человек начала двадцать первого века с университетским образованием, командовавший во время срочной службы взводом «шилок», напичканных электроникой, овладеть не сможет? Легко! Но час индивидуальных практических занятий по огневой подготовке нужен позарез.

К оружию надо иметь каждодневную привычку. Чтобы не трястись над ним, как царь Кащей над златом, и не бояться.

Восемнадцатилетним пацаном в учебке, в караульном взводе, месяц отходив через день на ремень, я спал в обнимку с АК-74. Разбирал и собирал с завязанными глазами.

А битым мужиком, полгода отработавшим опером группы по тяжким преступлениям, только с четвёртого захода одолел зачёт по огневой подготовке. Матчасть пистолета Макарова попалась заковыристая – затворная задвижка, кожух затвора.

Прижимая к груди, старательный Наплехович принёс много патронов. Часть в обоймах, часть россыпью. Все патроны были новенькие, остроносые, поблескивали по-праздничному. Поручик вывалил их на дно поломанной брички, в которой я устроил сортировочный пункт для обретенного скарба.

Я отобрал снаряженные обоймы, их оказалось восемь штук, и разместил в подсумках. Узнал заодно вместимость подсумка – пять обойм. Насыпал семьдесят семь патронов в котелок.

Наплехович стоял рядом. Мне показалось, что когда я пересчитывал патроны, он шёпотом повторял за мной:

– сорок один, сорок два.

Не выношу, когда мне смотрят под руку. Особенно когда я не уверен в правильности своих действий. На родных и близких в таких случаях я повышаю голос. Менее знакомым людям говорю какую-нибудь цензурную гадость. У меня скверный характер.

Но сейчас обстановка понуждала сдерживать эмоции. Я решил рассеять внимание Наплеховича разговором.

– А что, поручик, – спросил, запрыгивая на бричку, чтобы сидя намотать портянки, – много во взводе офицеров, которые у «товарищей» служили?

– Больше половины. – Наплехович полез в карман за папиросами.

– Да ну!? – удивился я, отложил в сторону стащенный сапог и угостился папироской.

Поручик начал загибать короткие, в заусеницах пальцы:

– Легче сосчитать, кто не служил. Сам взводный. Прапорщик-попович, как его, Кипарисов. Подпоручик лысый, не знаю фамилии, из москалей. Из русских, то есть. Юнкер ещё, Виктором зовут. Вы, господин штабс-капитан.

Хорошо, что коллектив нестабильный, всякий гад на свой лад. Новый человек не будет старожилам глаза мозолить. Пока все друг к дружке непритертые, новые. Да и у отцов-командиров голова, наверное, вовсю болит, насколько надежными в бою окажутся вчерашние краскомы.