– Гиперопека.

– Да, точно! А ты отпусти ситуацию-то. Пусть сами живут и выживают. Просто улыбайся – мол, ну и хорошо, что вы есть. Положила лед и пошла по делам бабьим.

– Слушай, Аркаш, – сказала Кирочка Федоровна, когда следующее свидание подходило к концу, – давай, короче, всё. Чего-то мне надоело: туда, сюда, обратно. Как поезд по расписанию. Хороший ты, Аркашка, но ты же не поезд, а я не вокзал.

Аркашка пожал плечами, она закрыла за ним дверь.

Через день пришел опять:

– Ты обиделась, что ли?

– На что?

– Что замуж тебя не зову?

– Да с чего ты взял-то? Я тогда пошутила просто.

Аркашка замялся опять. Жалко его стало. Кирочка Федоровна представила его маленьким мальчиком и как, наверное, мама его любила и счастья желала. Желала, желала и никак дождаться не смогла. А он стоял такой маленький в неудобных обстоятельствах и переминался с ноги на ногу. А мама жалела до слез. У Кирочки Федоровны защипало в носу, на глазах навернулись жальские слезы.

– Можно пройти? – промямлил Аркашка.

Кирочка Федоровна пропустила.

Он прошел на кухню, вытащил из рюкзака сверток в газетной обертке:

– На вот, тебе.

– Что это?

– Разверни, что ли.

Кирочка Федоровна порвала газету, потом еще один слой.

– Что это ты так закутал?

– Так холодно на улице, замерзнет.

То была орхидея – новенькая, с белыми цветочками.

– Смешной ты, Аркашка.

Кирочка Федоровна поставила горшок рядом с орхидеей, которая собиралась умирать, да вроде передумала – выпрямилась, а на темно-зеленом проволочном стволике появились первые почки – миллиметр ростом, с хлебную крошку.

– Вижу, что ты орхидеи любишь, решил купить тебе.

– Спасибо.

– Мне идти?

– Иди, Аркаш.

– Я приду еще, можно?

– Представляешь, некоторые цветы мясо сырое едят. Ни воды, ни льда, ни солнца им не надо. Сырое мясо им подавай, слышал такое?

– Я не люблю сырое, что я, из Праги? Я стейки люблю, снаружи прожаренные, внутри немного сыроватые, – Аркашка сглотнул.

– Да ты голодный?

Он неопределенно пожал плечами. Кирочка Федоровна надела фартук, вытащила из холодильника мясо, которое купила, чтобы предложить орхидее. Включила газ, поставила сковородку, подождала немного, боковым взглядом почувствовала Аркашкин взгляд. Голодный, что ли, такой? Сбрызнула на дно масло и глубоко вздохнула. Очень любила она этот момент – запах огня, раскаленной сковороды и горячего масла, запах скорого ужина.

Когда родился Сёмочка, мистер папа сказал миссис маме: «Его будущее в наших руках. Вот увидишь, сын не будет, как другие, болтаться говном в проруби, не будет шататься по стритам и тем более не будет подрабатывать в Макдоналдсе и пабах. Сёмочка станет воплощением американской мечты нынешних дней. Мы инвестируем в него как в самый прибыльный актив и на старости лет будем снимать огромные проценты». Миссис мама согласно кивала, поморщившись только раз – при слове «говно».

Сёмочке исполнилось четыре годика, и его отдали в лучшую частную школу штата. Мистер папа платил бешеные деньги. «Это мой лучший инвестиционный проект», – говорил он родственницам жены, с остервенением кусая кровавый бифштекс. И тётушки, с ужасом наблюдая за быстро исчезавшим во рту мясом, как китайские божки, ритмично кивали головами.

Когда Сёмочку подкосил подростковый возраст, папа и мама сели в тесном брачном кругу и выработали единственно верное решение: Сёмочка будет лойером, адвокатом. И тут же позвали на семейный совет сына. «Ты будешь защищать права людей, а права людей в Соединенных Штатах – главное и самое ценное. Ты, Сёмочка, будешь получать много бенефитов – мани, респект, статус. Ты будешь выступать во время судебных заседаний, как оратор на римских форумах. Твоё красноречие и живой ум поразят массы. Тебе будут аплодировать, твои высказывания будут печатать в газетах, к тебе в очередь выстроятся сотни американцев, чьи права попрали случай и обстоятельства». Мистер папа взволнованно вскакивал посреди обеденного зала, взмахивал руками, ходил вокруг и даже тряс в воздухе толстым котом Плюшем. Сёмочка тоскливо наблюдал за папой и возил вилкой по тарелке недоеденную котлету. «Кушай, Сёмочка, детка», – нервничала мама, пока папа набирал в лёгкие воздух, чтоб выдать очередную порцию аргументов. Устав, мистер папа тяжело садился за стол и большими глотками вливал в себя воду. Говорил: «А?», победным взором обводя тоскливое малочисленное семейство, будто тот самый лойер, блестяще исполнивший свою партию в суде.

Сёмочка пытался слабо возражать. Его не прельщала карьера адвоката. Но неприятность состояла в том, что Сёмочка сам не знал, какие интересы могли бы вынести его карьеру на горные высоты. Тем более, пока интерес у него был только один. Под кроватью у Сёмочки лежали несколько до липких дыр изученных мужских журналов. В Интернете юноша знал все бесплатные сайты, где можно до сладкого таяния внутри смотреть проморолики с чёрненькими, беленькими, толстенькими, худенькими, молоденькими и даже пожилыми тётеньками. Но как можно было об этом сказать мистеру папе? Тем более, на любое возражение тот багровел, начинал часто дышать и покрываться блестящей влагой на лбу и груди. «Деточка, не спорь», – просила мама, и Сёмочка, заглотнув разом холодную котлету, пюре и компот, уходил к себе в комнату.

Колледж и университет были закончены успешно. Мистер папа собрал даже пати, когда Сёмочка принёс домой вожделенный диплом. Папа, позволив себе лишнее, напился и смачно целовал гостей в губы, невзирая на их пол и возраст. Гости натужно улыбались и, вытираясь льняными салфетками, уходили ближе к ночи по домам.

Прошёл год. Сёмочка работал лойером в офисе, жил в собственном доме, купленном мистером папой в элитном районе Нью-Джерси. Родители каждый день праздновали удачу главного проекта своей жизни. Сёмочку уважали в офисе и давали всё более сложные дела, а значит, приток мани увеличивался. Популярность и респект уже были на подходе и, наверное, даже стояли уже вот за этим углом.

Но как-то Сёмочка пришёл домой ближе к полуночи. Элитное комьюнити района Нью-Джерси, насытившись до сытой одури солнечным благополучным днём, мирно спало. Сёмочка пихнул ботинком Плюша, бросил на пол портфель и, не раздеваясь, прошёл на кухню. Достал бутылку пива, разорвал пакетики орехов и чипсов, сел на диван. Пододвинул к себе журнал. Раскрыл его, словно дверь знакомой квартиры. Обнажённые красавицы доверчиво и кокетливо смотрели на лойера, ожидая привычных действий. Но Сёмочка быстро и невнятно думал о другом. Он взволнованно пил пиво, закусывал снеками, просыпая крошки на фототела, потом остановил взгляд на одной из моделей:

– Слушай сюда!

Он быстро кинулся к холодильнику, вытащил оттуда очередную банку пива, открыл хлопком, пролив половину на костюм, и вернулся к дивану.

– Слушай! Вот где твоя факин жизнь проходит? Где?! Скажи мне сейчас же! А-а-а… Здесь вот? – он потыкал в неопределённое место за спиной модели. – Здесь, да? Неплохо, я считаю, неплохо… Обои, окно, занавесочки. Ты тут фоткаешься, а на тебя потом дрочат похотливые мужики, так? Но ты их в глаза не видела, так?! Потому что ты бумажная, так?

Сёмочка расплескал пиво на собеседницу и заботливо вытер ей лицо галстуком.

– А ты вот теперь у меня спроси: «Семён, а чего добились вы, например? Что принесли вам десятки лет, вспаханных учебой в школе, колледже, университете? И где, например, ваша факин жизнь проходит теперь, а?» А я тебе отвечу, отвечу тебе!

Сёмочка встал, сделал шаг назад, поднял руку, как римский оратор, и начал вещать уже в своё отражение в зеркале на противоположной стене:

– В тюрьме вся моя жизнь проходит, вот где! В грёбаной вонючей тюрьме проходит моя грёбаная вонючая жизнь! К восьми утра каждого дня я уже торчу у тюремных ворот, жду, когда мне откроют гостеприимные двери. Потом полтора часа трачу на проверку и досмотр. И меня ведут… Заметь, меня ведут, да! Ведут меня в камеру! В серую холодную, фак твою растак, камеру! И там я опять жду! Спросите меня, уважаемые присяжные заседатели, – протянул руку Сёмочка в сторону кухни, – а кого именно вы ждёте, уважаемый? А я вам отвечу, высокочтимые синьоры. Я жду ублюдских, долбаных зэков. Воров, проституток, карманников, наркодилеров и – о боже! – даже убийц. Я жду, чтобы они пришли в эту комнату и хамски пообщались со мной на протяжении всего этого говенного свидания! Чтоб разговаривали со мной матом-перематом-переперематом, обливая с ног до головы грязью, соплями и блевотиной. А я сижу – такой чинный, благородный, в костюме, с умопомрачительным высшим образованием и факиным благородным воспитанием, – слушаю этот их понос, аккуратным почерком записывая в свой говенный факин блокнотик. И так четыре-пять свиданий в день…