– Пошли, Альма, за мной!
Елена Николаевна в последний момент заметила, как сумочка с ее стула взлетает и удаляется вслед за мужчиной в коричневой куртке. Она бросилась за ним:
– Стой! Стой! Отдай сумку! Отдай, кому говорят!
Она припустила изо всех сил.
– Сто-о-й!
Они пересекли площадь.
– Я полицию вызову, отдай сумку!
Парень завернул во двор и припустил еще быстрее. Елена Николаевна собралась духом и сделала рывок. С воришкой их отделяли всего несколько метров, но впереди возник забор с частыми железными прутиками. Мужчина легко перемахнул через него и остановился.
Елена Николаевна подбежала, взялась за прутики, еле переводя дыхание:
– Я люблю тебя. Слышишь?! Люблю! – Она взглянула ему в быстрые непонимающие глаза.
Мужчина неопределенно пожал плечами, как будто не нашел ответа, и опять рванул.
– Эй, ты, с сумкой! Я люблю тебя! – крикнула Елена Николаевна вдогонку и побрела обратно к площади.
Музыканты играли поразительно красивую мелодию – блюзовую, бирюзовую, про любовь. Конечно, про любовь. И она заплакала. Елена Николаевна плакала и танцевала. Ей было все равно, что подумают о ней люди. Что подумает мама. Что скажет Михаил Федорович. Она растворялась в музыке, всхлипывала, утирала бегущие ручьями слезы и танцевала – так, как должна была танцевать еще молодой, но всегда стеснялась. А сейчас ей стало все равно. Она танцевала раскованно, свободно, легко…
Музыка кончилась. Люди хлопали Елене Николаевне от души, будто она с известным на весь мир номером выступала с гастролями. Елена Николаевна поклонилась, подошла к своему столику, устало села. И уставилась на сумочку. На столе лежала ее сумочка, которую только что украл мужчина в коричневой куртке. Она огляделась. Его не было. Открыла сумку, вытащила кошелек. Всё на месте.
Официант принес кофе и пирожное:
– За вас заплатили. «Тот, кого вы любите». Такой, в коричневой куртке. Хорошего вам вечера.
Музыка вновь заиграла. Она окутывала площадь как пуховое одеяло. Солнце отражалось оранжевым светом в каждой пылинке. Пахло ранним летом. Было уютно, тепло, хорошо… будто обнимает мама.
Месть
Мы с Сашенькой ровесники, учились в одном институте. Поженились на третьем курсе, свадьбу праздновали всем потоком – человек двести было. Уехали тогда за город, накрыли целую поляну: сосиски, отварной картофель, соленые помидоры, огурцы, квашеная капуста – мне мама их тогда присылала в общежитие. Ну и водка, конечно. Шашлыки жарили, пили, пели, целовались.
Знаете, как целовались мы тогда? Губы болели потом – опухшие, дотронуться невозможно, и он, Сашенька, не выпускал меня ни на минуту. Целовались как дышали, захлебываясь поцелуями.
Костер, палатки, гитары… Такая красивая свадебная ночь у нас была! Небо черное, звездами запорошено, луна, как фонарь огромный, желтым светом поляну заливает, и запах сосновый. Комары гудят, будто трубы заводские. И я, в платье невесты, на лесной поляне, свечусь под луной.
Боже, какие мы были счастливые, легкие, невесомые просто! Возьми нас, подбрось, и мы полетим к звездам сами. Столько в нас чистоты этой было и прозрачности, даже в захмелевших и пропитанных дымом.
Сашенька смешной был, лопоухий, чернобровый. Смотрел на меня, будто съедал глазами. А я брала его лицо в руки и покрывала поцелуями – быстро-быстро, все лицо, потом спускалась ниже-ниже-ниже, чтоб ни одной клеточки незацелованной на нем не осталось… Я никого больше в жизни так не целовала. Ну, детишек, может, маленьких… хотя нет, другие, совсем другие то поцелуи. У нас ведь двое деток родилось – девочка и мальчик, один за другим.
Мы с Сашенькой жили очень хорошо, очень. Я раньше даже не могла себе представить, что два человека могут так ладно проживать: мы не ссорились, не ругались, даже голос не повышали. Будто обо всем договорились с самого начала, и не было у нас разногласий никаких.
Потом внучка наша родилась, и мы рано стали дедушкой и бабушкой. Тогда Сашенька попросил меня: а можно, чтоб меня не называли «деда», просто Сашей? Ну ладно, говорю, я попрошу. Так я стала баба Вера, а он остался Сашей. Мы шутили сначала по этому поводу, да и привыкли потом.
И я, и Сашенька работали много, а вечерами и по выходным помогали с внучкой. Жизнь шла, как картинки в окне бегущего поезда меняются – работа, дача, вечера вдвоем, семейные праздники, встречи с однокурсниками…
А потом как-то пришел Сашенька с работы хмурый, в плохом настроении. Я чувствовала обычно его всегда очень, можно ничего не говорить. Но в последнее время он стал грустным, нервным. И я не понимала почему, а он и не объяснял. А тут вижу, что совсем мрачный. На работе, думаю, конфликт большой, может. Но не пристаю до поры до времени, чтоб не раздражать, сам расскажет. Суечусь вокруг него, на стол тарелочки с едой ставлю, чего-то там лопочу легкое, необременительное, когда и отвечать не надо.
Вдруг поймал меня за руку:
– Сядь, Верунь.
– Я ж чай еще не налила.
– Нет, сядь, сядь, пожалуйста.
Я села. И чего-то нехорошо мне так стало. Прям будто кто-то начал пылесосом душу из меня вытягивать – живот подвело, сердце застучало, слышать даже хуже стала от грохота этого.
– Что, Сашенька, случилось? Неприятности на работе?
– Да нет.
– Господи, да что ж? Болит у тебя что-то?
– Нет, Верунь, – он руку мою сжал и смотрит. А у самого в глазах слезы стоят.
Я и заплакала.
Он слезы мои вытирает:
– Что? Что ты плачешь? Я ж еще ничего не сказал.
– Говори быстрее – прошу.
А у самой и ладонь онемела в его руке, и двинуться не могу – такая слабость.
– Вер, Веронька моя, Верунь… прости меня. Нет, то есть не надо меня прощать, это понятно – нет мне прощения, я знаю. Веронька, у меня другая ведь есть. Замуж хочет за меня. Другая, понимаешь?
– Нет, подожди… Как это? А ты что ж?
– Я… Верунь… Я… Я обещал жениться на ней, она просит.
– Просит? А я, Сашенька? А я как же? Саш? Я тоже ведь… вот она я, живая еще, я тоже, тоже есть…
– Прости, Веронька. Я все знаю про себя – я гадкий, плохой, подлый, хуже не бывает… не возражай, пожалуйста… но, но я люблю ее… Наверное, люблю… Может, очень даже, прости. И обвенчаться она просит. Даже сначала обвенчаться.
– Ты верующим стал, Сашенька?
– Она так просит…
– Она моложе? Сколько ей?
– Да, моложе. Ей тридцать два, на двадцать лет она нас с тобой младше. Ребеночка хочет от меня, просит у меня ребеночка… Ей пора, возраст уже.
И ушел. Я плакала много. Но при нем больше не плакала, нет, тогда только, тем вечером, и все. Я подумала: зачем замешивать весь этот ужас вокруг? Я не хочу, чтоб он меня ненавидел. Я не хочу перечеркнуть все эти годы нашей счастливой жизни, пусть вспоминает их с теплотой. Тем более дети есть, внучка, значит, мы родные уже навсегда. Так ведь?
Самое неприятное было, что новая жена Сашеньки стала приходить вместе с ним ко всем нашим общим друзьям, которые остались еще со студенчества. И несколько раз мы сидели за одним столом – наши однокурсники с женами-ровесницами, Сашенька, я и его молодая жена. И, конечно, все сравнивали. И он сравнивал, понятно. А она была красивая. Потому что молодая. Молодые ведь все красивые очень. Да-да, это так бывает всегда. Когда я сама была молодая, то копалась в себе, выискивала недостатки, чего-то там разбиралась по мелочам в своей, в чужой внешности. А теперь вот вижу молодых – они красивые все, все абсолютно! У них взгляд прямой, смелый, глаза искрятся, кожа упругая, волосы густые, ноги стройные, у них смех на поверхности, все чувства, любовь, желания – вот они здесь, черпай и напивайся. Они страстные, искренние, сгорают так, чтоб тут же возгореться с новой силой. И это видно сразу. Нет среди них некрасивых, нет, не бывает.
А пожилые – что? Берегут себя, свои эмоции, здоровье, нервные клеточки осторожненько пересчитывают, сколько там их осталось, хватит ли до конца жизни. Они все уже проходили, видели по сто раз, выводы сделали, опытные, им не впервой этот огонь, можно и пригасить, чтоб лишь теплился слегка. Так и чего уж так гореть, сгорая? И это видно по ним, отражается все во взгляде, походке, смехе. Пожилые некрасивые, они тлеют еле-еле. Какая уж тут конкуренция молодым? Говорят, пожилые умные, и в этом их красота. Нет. Ум – глубина, докопаться до нее еще надо, и ум разный бывает – добрый, теплый, щедрый, но и злой бывает, противный, стариковский. А красота – вот она, ладонью по ней провести можно, так близко и понятно каждому.
