Ради чего? Ради пространства и воздуха?

Привилегии быть

единственным в глазах небес?

Вы не должны

были быть уникальными. Вы были

моим воплощением, всем разнообразием,

не тем, что вы, по-вашему, видите,

исследуя яркое небо над полем,

ваши случайные души

направлены, как телескопы, на некое

продолжение вас самих —

Зачем мне вас создавать, если бы я хотел

ограничиться

асцендентом,

звездою, огнем, яростью?

Once I believed in you; I planted a fig tree.

Here, in Vermont, country

of no summer. It was a test: if the tree lived,

it would mean you existed.

By this logic, you do not exist. Or you exist

exclusively in warmer climates,

in fervent Sicily and Mexico and California,

where are grown the unimaginable

apricot and fragile peach. Perhaps

they see your face in Sicily; here, we barely see

the hem of your garment. I have to discipline myself

to share with John and Noah the tomato crop.

If there is justice in some other world, those

like myself, whom nature forces

into lives of abstinence, should get

the lion’s share of all things, all

objects of hunger, greed being

praise of you. And no one praises

more intensely than I, with more

painfully checked desire, or more deserves

to sit at your right hand, if it exists, partaking

of the perishable, the immortal fig,

which does not travel.

Когда-то я в тебя верила и посадила смоковницу.

Здесь, в Вермонте, где

не бывает лета. Это была проверка: если дерево выживет,

значит, ты есть.

По этой логике тебя нет. Или ты есть

исключительно в более теплом климате,

на пылкой Сицилии, в Мексике и Калифорнии,

там, где растут невообразимые

абрикосы и нежные персики. Возможно,

твой лик зрим на Сицилии – здесь же едва заметен

подол твоего одеяния. Я должна себя дисциплинировать,

чтобы с Джоном и Ноа вырастить урожай помидоров.

Если есть справедливость в каком-то ином мире, такие,

как я, кого природа принуждает

к воздержанию, должны получить

львиную долю всего – все,

по чему изголодались, ведь алчность – это

хвала тебе. И никто не восхваляет тебя

усердней, чем я, так мучительно

не сдерживает желание и не заслуживает

сидеть одесную тебя, если ты есть,

вкушая бренную, бессмертную смокву,

которую не перевозят.

In your extended absence, you permit me

use of earth, anticipating

some return on investment. I must report

failure in my assignment, principally

regarding the tomato plants.

I think I should not be encouraged to grow

tomatoes. Or, if I am, you should withhold

the heavy rains, the cold nights that come

so often here, while other regions get

twelve weeks of summer. All this

belongs to you: on the other hand,

I planted the seeds, I watched the first shoots

like wings tearing the soil, and it was my heart

broken by the blight, the black spot so quickly

multiplying in the rows. I doubt

you have a heart, in our understanding of

that term. You who do not discriminate

between the dead and the living, who are,

            in consequence,

immune to foreshadowing, you may not know

how much terror we bear, the spotted leaf,

the red leaves of the maple falling

even in August, in early darkness: I am responsible

for these vines.

Во время своего продолжительного отсутствия ты

разрешаешь мне пользоваться землей, ожидая

возврата инвестиций. Я должна доложить

о провале моего задания, главным

образом – с помидорами.

Думаю, меня не надо поощрять выращивать

помидоры. Или ты должен воздержаться

от проливных дождей, холодных ночей, что

здесь так часты, тогда как в других местах

лето длится три месяца. Все это —

твое: с другой стороны,

это я посеяла семена, наблюдала за первыми ростками,

словно крылья, разрывающими почву, и это мое сердце

разбила фитофтора – черные пятна, быстро

разраставшиеся на грядках. Я сомневаюсь,

что у тебя есть сердце – в нашем понимании

этого слова. Ты же не различаешь

мертвых и живых, а значит, невосприимчив

к предзнаменованиям, возможно, ты и не знаешь,

как ужасает нас крапчатый лист,

красная кленовая листва, опадающая

и в августе, в утренних сумерках: ведь я же ответственна

за эти лозы.

More than you love me, very possibly

you love the beasts of the field, even,

possibly, the field itself, in August dotted

with wild chicory and aster:

I know. I have compared myself

to those flowers, their range of feeling

so much smaller and without issue; also to white sheep,

actually gray: I am uniquely

suited to praise you. Then why

torment me? I study the hawkweed,

the buttercup protected from the grazing herd

by being poisonous: is pain

your gift to make me

conscious in my need of you, as though

I must need you to worship you,

or have you abandoned me

in favor of the field, the stoic lambs turning

silver in twilight; waves of wild aster and chicory shining

pale blue and deep blue, since you already know

how like your raiment it is.

Вполне возможно, больше меня

ты любишь зверей полевых

и даже само поле, усеянное

в августе диким цикорием, астрами:

я это знаю. Я сравнила себя

с этими цветами, диапазон их чувств

намного ýже и не вызывает проблем; а также

            с белыми овцами,

точнее серыми: я идеально

подхожу для того, чтоб тебя восхвалять. Тогда зачем

меня мучить? Я изучаю ястребинку,

лютики, защищенные от пасущегося стада

своей ядовитостью: разве боль —

твой дар, заставляющий меня

осознать потребность в тебе, словно

ты нужен мне, чтобы тебе молиться,

или ты оставил меня

ради поля со стоическими ягнятами,

серебрящимися в сумерках; с волнами диких астр

            и цикория,

отливающими то голубым, то синим, ведь ты

            уже знаешь,

как это похоже на твое одеяние.

Go ahead: say what you’re thinking. The garden

is not the real world. Machines

are the real world. Say frankly what any fool

could read in your face: it makes sense

to avoid us, to resist

nostalgia. It is

not modern enough, the sound the wind makes

stirring a meadow of daisies: the mind

cannot shine following it. And the mind

wants to shine, plainly, as

machines shine, and not

grow deep, as, for example, roots. It is very touching,

all the same, to see you cautiously

approaching the meadow’s border in early morning,

when no one could possibly

be watching you. The longer you stand at the edge,

the more nervous you seem. No one wants to hear

impressions of the natural world: you will be

laughed at again; scorn will be piled on you.

As for what you’re actually

hearing this morning: think twice