Он не мог больше делиться ни с кем своим счастьем и не хотел. Грудную клетку разрывала фантомная боль утраты каждый раз, когда за женским силуэтом захлопывалась дверь. Это чувство не покидало его ни на секунду, оно было как идея фикс. Прогнивающей раной, которую было невозможно унять. Он не мог найти ответы на свои вопросы, сколько бы, не пытался. Он постоянно натыкался на кирпичную стенку, ударяясь об неё лбом.
Он ощущал себя виноватым, но сам не знал причины этого чувства. Джирайе до бесконечности хотелось повторять «прости», целовать женские колени, чтобы им обоим стало легче. Станет ли…?
Он ощущал себя предателем. Значит он её предал? Растоптал её доверие? Проебал всё то о чем мечтал с подросткового возраста?
У него не хватало смелости спросить вслух, что случилось с ними на самом деле, потому что внутренне чутьё не подсказывало ничего хорошего.
Цунаде позволяла к себе прикасаться, была слишком чувствительна к теплоте, она тонула в их общей близости так, будто каждый раз умирала. Этот болезненный ад в блеске её глаз, разве это может быть реальным? Захлёбываться в стонах, целовать с такой жадностью, будто каждый раз переживая маленькую смерть?
Цунаде давала к себе прикоснуться, но в это же время не позволяла приблизиться слишком близко. Не пускала к себе в душу. Боялась. Не хотела. Пряталась и молчала.
Казалось, что только в сексе она могла быть полностью откровенна в своих желаниях и эмоциях. Потому что язык тела не мог врать. И он пока что не мог докопаться до истинных причин её страхов. Возможно, дело было не только в том, что он сумел ранить её в прошлом. Не оправдал доверия. Но и в том, что она похоронила его несколько лет назад, и эта боль потери всё ещё продолжала выжигать её изнутри.
Было сложно снова принять того, кого однажды уже отпустил на пепелище? Может быть, это был страх снова потерять его… и себя? Он чувствовал надлом в женском стане. И просто чертовски хотел забрать всю её боль себе.
Укрыть её от всех мучений, но что, если он и был её мучением? Что тогда? Что он будет делать? Он не знал ответа или не хотел знать. Просто понимал, что, скорее всего не сможет смириться с таким стечением обстоятельств. Это его разрушит. Тогда уж, лучше снова оказаться в плену и терпеть пытки, какими мучительными они ни были на этот раз.
Порой обрывки воспоминаний, подкрадывались к нему, когда он совсем этого не ждал. Они душили его в коридоре, выливались в странные перемены эмоций и перепады настроения. Заставляли отчаянно цепляться ладонями за холодные стены и тяжело дышать.
Это было противное ощущение… Ощущение бессилия. Он словно тонул каждый раз. Захлебывался… Кто-то топил его, кто-то совершенно точно держал его за затылок и не жалел силы. Наносил удары так, что ему порой обреченно казалось, что вскоре он ослепнет.
Кто-то перекрывал ему кислород, назойливо внушал мысль о том, что он уже никогда не выберется.
Ты под контролем… Никто не знает, где ты. Ты здесь сдохнешь.
Жабий саннин, тебя больше никто не ищет, а знаешь почему? Потому что тебя уже давно похоронили.
Все думают, что ты мёртв… Они так быстро сдались… АХАХАХА…
Значит, ты никому не был нужен? Как печально… Мальчик-сиротка.
Тебе стоит лишь ответить на мои вопросы, и я сжалюсь, я закончу твои мучения. Скажи, ты ведь хочешь сдохнуть?
Какого хера ты смеешься? Что за девку ты постоянно зовёшь, когда отрубаешься?
Этот голос приставучий, мерзкий, как смола… Он почти всегда пропитан злобой и раздражением, потому что не может получить желанного ответа… Джирайя не знает, не помнит, кому принадлежит этот ублюдский голос. Возможно, он просто не хочет знать… Хочет оставить в дальнем ящике то, что с ним происходило всё то время, что он считался пропавшим без вести.
Если с головной болью можно было смириться, то блядская тошнота не давала покоя…
Шизуне сочувствующе улыбалась, говоря, что это сотрясение мозга… Нужно просто подождать, когда его наконец попустит… Цунаде же обещала, что всё скоро наладиться… Головные боли уйдут и приступы тошноты перестанут прожигать его горло, но он первый раз в жизни не доверял её словам. Разве может пройти бесследно то, что они трое пропустили через себя? Их силуэты как решето. Расстрелянные вместо мишеней множество раз.
Почему он не может отделить себя от этих двоих? Почему каждый раз, когда этот долбанный голос терзает его, приходит в самых кошмарных снах, он думает лишь о том, что он, этот кто-то, может добраться до Цунаде и Орочимару? Это панический страх — уже рефлекс, как у собаки Павлова. Невыносимо.
Его выкидывает из сна резко. Просто потому что он слишком отчетливо начинает чувствовать рядом чужое присутствие. Чужой взгляд, будто прожигает его насквозь, так что игнорировать этот факт становится невозможным… Он ощущает чужую чакру, слишком хорошо знает её «на вкус», и её обладатель не особо-то пытается скрыть своё присутствие рядом.
Гаденыш… Больной на голову… Всегда был…
— Ты реально долбанутый на голову. В чем прикол смотреть на меня спящего?
— Шизуне сказала, что они погружают тебя на ночь в медикаментозный сон, чтобы раны быстрее зажили. Я думал, что ты в отключке.
Джирайя не спешит открывать глаза. Ему не нужно видеть, чтобы знать, как сейчас выглядит Орочимару. Как он сидит в кресле, расположив ладони на подлокотниках. Поза вальяжная, в то время как взгляд мрачный… Холодный. Как у настоящей рептилии, что затаилась в углу и ждёт своего часа, чтобы подарить смертельный укус долгожданной добыче или просто случайному прохожему.
По интонации голоса, кажется, будто он улыбается. Джирайя даже заставляет себя приоткрыть глаза и когда видит приподнятые уголки тонких губ, списывает всё на слишком большую дозу таблеток в крови.
Орочимару редко улыбается. Лишь ради издевок, и точно не из-за него.
— Да, это было так, но порой, влияние моей чакры укорачивает эффект медикаментов. Они всё ещё экспериментируют с дозами, чтобы подобрать подходящую для меня норму, — саннин монотонно объясняет, в горле пересохло. Снова чертовски пить хочется. Лучше бы он так страдал от похмелья, чем снова чувствовал горьковатый привкус больницы на своих губах и языке.
— Занимательно, — голос Орочимару размеренный, как холодная вода в источнике, но взгляд странный, не читаемый, как у безжизненного манекена. Он смотрит в упор. Смотрит и не отводит взгляда, будто ищет в Джирайе ответы на свои вопросы, но найти не может.
— Ты, ведь не первый раз так приходишь… Почему не днём? — отшельник откашливается, прикрывает рот ладонью, приподнимается, чтобы облокотиться на спинку кровати. Орочимару, будто его мысли читает, встаёт со своего места, наливает из графина воду, протягивает стакан.
С чего такая милость? Даже слова благодарности застревают в легких вместе с воздухом…
Джирайя начинает подозревать, что его напарник двинулся рассудком. Орочимару всегда был странным, но вежливость это уже слишком даже для него.
Саннин кивает, забирает стакан из чужих рук. Ему думается, что логичнее было, если бы змеёныш пролил на него воду… Вот это было бы в его стиле… Игра в няньку, действительно, тревожит. Пугает до пиздеца.
Орочимару снова садится на своё место, молчит минут пять от силы, сцепляет пальцы в замок. Он, словно ждёт кто первый из них двоих загнётся от этой тишины.
— Потому что ты слишком много разговариваешь и задаёшь много вопросов, а я не хочу вести с тобой диалог, — подобной непринужденности можно лишь только позавидовать.
Джирайе хочется нервно рассмеется. Как всё чертовски просто. Как же у этого засранца всегда всё так легко и просто.
Как можно так мастерски увиливать от ответа, но в тоже время не соврать ни на грамм?
— Тогда чего ты хочешь? — Джирайя готов биться в эту дверь до бесконечности, даже если рано или поздно разобьёт себе голову. У него, будто призвание такое, ломать замки закрытых наглухо проёмов.
— Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо, — Орочимару губы поджимает, будто внутри ломается.
