Композиция? Все повести книги чрезвычайно динамичны, а вместе дают представление о духовной жизни героя на протяжении примерно пяти лет. Концентрированное изложение выбранных эпизодов перемежается паузами, иногда помечаемыми, иногда устанавливаемыми читателями. Центробежные и центростремительные силы повествования удивительно сбалансированы. Лермонтов то крупно показывает Печорина, то, как замечает В. Б. Шкловский, затрудняет восприятие его образа, «переставляя моменты его биографии»; в повести «Бэла» писатель «как бы не подпускает нас к герою, тормозит рассказ географическими описаниями»106. «Герой нашего времени» дает интересные, хрестоматийные образцы взаимодействия сюжета и фабулы107. «Дорога ведет Печорина не в одном направлении, не к определенной цели, как обычного путешественника. Его пути как бы случайны, движение хаотично. <…> И это свойство хронотопа также способствует раскрытию характера Печорина, жизненный путь которого не неуклонное движение к цели, а метания, поиски»108. «Эта ломаная, прерывистая линия повествования, то забегающая вперед, то вновь возвращающаяся назад, как бы предназначена для рассказа о судьбе, исполненной всяческих метаний, бесцельных бросков в сторону, случайностей, вырастающих в событие. Помимо того, беспрестанно перемещая Печорина из одной среды в другую, Лермонтов показывает, что действительной энергии героя нет исхода, нет удовлетворения нигде…»109.
Н. М. Владимирская, защищающая устойчивое жанровое обозначение книги Лермонтова, делает ряд дельных наблюдений, не замечая, что «романную» жанровую концепцию они не поддерживают, а разрушают. Свойственно ли роману такое построение: писатель «стремится к тому, чтобы… больше ощущалась фрагментарность частей, кажущаяся произвольность хронологических и пространственных сдвигов, непринужденность в выборе эпизодов»110. Но – никакого произвола; следует для понимания композиции книги ценное наблюдение, что первая и последняя повести книги, «Бэла» и «Фаталист», «соединены единством времени и места, обе они связаны с пребыванием Печорина в крепости. Благодаря этому сюжетные контуры» книги «можно представить себе как бы в форме круга…» (с. 51). Делается весьма существенный вывод: «Крепость – одно из проявлений этой роковой для героя прикованности, она держит так, как держит его в этой враждебной, неласковой, несложившейся жизни все обязательное и неизбежное, лишенное высшего смысла и наполняющее существование только суетой, скукой, томлением и бесплодными порывами (с. 50). Но исследовательница непоследовательна и весьма путанно пробует совместить круговой (в книге!) и линейный (в цикле повестей!) рисунки композиции.
Для понимания композиции важно учитывать и такую ее особенность: «…В книге подчеркивалась не хронология самих событий, но “хронология рассказывания” о них, создавалась “двойная” композиция, которая и делала возможными невероятные с точки зрения “обычной” повествовательной логики вещи: встречу автора со своим героем, продолжение его романной судьбы после сообщения о смерти, своеобразное “воскрешение”, дающее поистине “второй шанс” Печорину, “история души” которого благодаря самой логике повествования делается незавершенной, – развертывающейся в поистине бесконечную перспективу»111.
Физическое время течет последовательно, равномерно, неотвратимо. «Глагол времен, металла звон…» (Державин). Художественное время может прессовать этот естественный ход и растягивать его, как угодно нарушать его последовательность. Подобно импульсам мысли, оно может на крыльях мечты обгонять ход естественного времени, может погружаться, и очень глубоко, в прошлое. Человек проживает свою жизнь однократно и сразу набело. Мысленно он может возвращаться к прожитому многократно, что-то охотно поправил бы, если б это было возможно.
«Роман Лермонтова при всей его сюжетной увлекательности – жесткая проза об одиноком человеке и о безвременье. Время будто остановилось, событий нет, есть только случайности, интриги, приключения, неожиданные личные катастрофы»112.
Лермонтову не нужен последовательный (романный!) стиль повествования; несколько выхваченных и высветленных эпизодов из канвы жизни героя вполне обрисовывают его фигуру. Успешно решена главная задача – и подгонка деталей становится делом второстепенным.
Лермонтов умеет создавать повествовательное напряжение, причем это отнюдь не всегда связано с интригой изображаемого эпизода. В повести «Максим Максимыч» возле гостиницы для проезжающих появляется Печорин, ночевавший у полковника Н., распоряжается закладывать лошадей, ожидает отъезда. На свою беду отлучился по своим делам Максим Максимыч, за ним послано. Повествовательной паузы нет, ее заполняет обстоятельный портрет героя. Событийная (хоть и непродолжительная) пауза налицо, а за неторопливым описанием возникает психологическое напряжение: читатель про остановку сюжетного повествования помнит, читательскому нетерпению интересно узнать, поспеет ли Максим Максимыч вернуться… Он успел, но отъезд Печорина отсрочить не смог, встреча получилась совсем не такой, какую он ожидал.
Но даже и в описании интриги Лермонтов умеет находить неожиданные повествовательные ходы. Вот Печорин в ночь перед дуэлью. Он делает в журнале запись, подводя итог прожитой жизни… И вдруг после черты, обозначающей паузу в записях, следует недатированная запись совсем иного содержания: «Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту… я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно!» Описание возвращается к переживаниям преддуэльной ночи – с ироническим понижением пафоса прерванной записи. Повествование заполняет допущенный сюжетный пробел – от утра дуэли до появления в крепости N.
Имя штабс-капитана впервые появляется в записях Печорина; полагалось быть пояснению, кто он такой. Но представления персонажа нет; читателю он уже знаком по прежним повестям. Балансировку деталей производит реальный автор книги.
Проницательный читатель, дойдя до описания преддуэльной ночи, которое (по содержанию) включает характер предсмертных мыслей, может догадаться: книга еще не заканчивается (впереди еще много станиц), а рассказ идет от первого лица; стало быть, это «лицо» на дуэли останется в живых. Но не все читатели проницательны, а писатель всем, и догадливым, и недогадливым, сам заранее объявляет, что более чем полтора месяца спустя (надо прибавить еще и время на ожидание в Пятигорске транспорта с провиантом для гарнизона крепости) Печорин будет здравствовать. Художественный эффект этого сбоя в последовательности описания состоит в том, что интерес с интриги события, которое – для Печорина – окончится благополучно, переносится на интерес психологического состояния участников события. О. В. Сливицкая по поводу становящейся известной развязки пишет: «Стало быть, переключается интерес с того, что в конечном счете произойдет, на то, почему и как произойдет»113.
И дело не только в проницательности, но еще и в азарте читателя. Лермонтов умеет обеспечить чтению захватывающий характер, умеет втягивать в атмосферу эпизода, когда поглощенность им просто вытесняет (на данный момент) какие-то детали из поля зрения. Впору – тут – забыть, что о смерти героя (и не на дуэли) сообщается еще в предисловии к его журналу…
Лермонтов варьирует формы рассказа. Повесть «Княжна Мери» написана в форме дневника Печорина. Тут повествование ведется по свежему следу длящихся историй, дробящихся на завершенные эпизоды. В остальных случаях описываются уже завершившиеся события. А. Б. Есин, полагает, что «повествование, обращенное из настоящего в прошлое, направленное на уже пережитое, имеет большие художественные преимущества с точки зрения задач аналитического психологизма»114 (что означает: «любое внутреннее состояние Лермонтов умеет разложить на составляющие, разобрать в подробностях, любую мысль довести до логического конца» – с. 68).
