Некоторые социологи рассматривают общества в первую очередь как конструкты политической целесообразности, структуры, которые появились в последние столетия. Один ученый, придерживавшийся такой точки зрения, недавно ушедший из жизни историк и политолог Бенедикт Андерсон, считал нации «воображаемыми сообществами», поскольку их население слишком многочисленно, чтобы предоставить членам общества возможность встретиться лицом к лицу[16]. Я согласен с его основной идеей. Для того чтобы отделить «нас», принадлежащих к обществу, от «них», чужаков, общие представления – это все, что нам необходимо для создания настоящих обществ, объективно существующих образований. Андерсон также предположил, что такие созданные идентичности – это искусственный продукт современности и массмедиа, и в этом я с ним не согласен. Наши общие представления связывают людей силой разума не менее реальной и действенной, чем физическая сила, которая связывает атомы в молекулы, поэтому они обе превращаются в реальность. Так было во все времена. Концепция воображаемых сообществ верна не только для современных обществ, но и для всех обществ наших предков, вероятно, еще с далеких времен до появления человека. Как мы увидим, общества охотников-собирателей, объединенные чувством общей идентичности, не зависели от установления прямых взаимоотношений между его членами и даже от необходимости знать друг друга; у других животных представление о сообществе твердо закреплено в уме его членов, и в этом отношении сообщества также являются воображаемыми. Это ничуть не умаляет человеческие общества: они уходят корнями в природу, но достигли настоящего, небывалого расцвета, что присуще исключительно нашему виду. Именно эта тема и будет рассматриваться в книге.

Я полагаю, что представленная мною точка зрения отражает то, что большинство людей подразумевает, когда мы говорим об «обществе». Конечно, любой термин включает некоторые варианты, и ни одно сообщество животных не является эквивалентом человеческого общества так же, как нет двух одинаковых человеческих обществ. Тем, кого беспокоит, где же провести линию разграничения, я предлагаю следующее: пригодность определения лучше всего демонстрирует то, сколь много мы можем узнать в аномальных ситуациях, когда термин не вполне работает. При достаточных усилиях любое определение, не считая математических терминов и других абстракций, рассыплется. Покажите мне машину, и я покажу вам груду металлолома, которая когда-то была машиной (а с точки зрения механика, возможно, все еще является ею). Покажите кому-нибудь звезду, и астроном укажет на массу сошедшейся в одной точке раскаленной пыли. Признаком хорошего определения является не только то, что оно строго устанавливает границы множества х, но и то, что оно рассыпается, когда начинает происходить нечто, касающееся х и принципиально вызывающее интерес[17]. Поэтому существуют государства, к которым мое представление об обществе как об отдельной группе с общей идентичностью можно применить лишь с натяжкой, но они дают много полезной информации. Например, среди граждан Ирана много этнических курдов, несмотря на то что правительство подавляет их идентичность как группы, при этом курды считают себя отдельной нацией и претендуют на собственную территорию[18]. Ситуации, в которых идентичность группы, такой как курды, становится причиной конфликта с обществом, проливает свет на факторы, которые способствуют или дальнейшему укреплению и росту общества со временем, или его расколу и формированию новых обществ[19]. Конфликты, связанные с проблемой идентичности, могут возникать и в сообществах животных.

Многие специалисты-биологи, а также антропологи дают иное определение сообщества животных и человеческого общества и описывают их не с точки зрения идентичности, а скорее как группы, организованные на основе сотрудничества[20]. Хотя социологи признают сотрудничество жизненно необходимым для успеха общества, в этой науке теперь редко ставят знак равенства между обществом и системой сотрудничества[21]. И все же думать об обществе в таком ключе – просто, и по понятным причинам: эволюция человека происходила таким образом, что кооперация важна для нашего выживания. В вопросах сотрудничества люди превосходят остальных животных: мы отточили свои навыки в части выражения собственных намерений и суждений о других с точки зрения общих целей[22].

При рассмотрении кооперации в качестве существенного признака общества и основания для проведения различий между двумя обществами, в противоположность социальной идентичности, отправной точкой может послужить гипотеза, разработанная антропологами для объяснения происхождения разума. Согласно этой гипотезе, по мере увеличения размера нашего мозга и наши социальные взаимодействия становились более сложными, изменение каждой характеристики стимулировало развитие и усложнение другой[23]. Приматолог и антрополог из Оксфордского университета Робин Данбар описал корреляцию между характерным для данного вида размером мозга – если быть точным, объемом его неокортекса – и числом социальных взаимоотношений, которые в среднем могут поддерживать индивидуумы – представители этого вида. Согласно данным Данбара, наш ближайший родственник шимпанзе взаимодействует примерно с 50 партнерами по коалиции, или союзниками. Назовем эти 50 особей, с которыми в основном сотрудничает индивидуум, его друзьями[24].

По расчетам Данбара, когда речь идет о людях, средний человек может поддерживать тесные взаимоотношения примерно со 150 людьми, его закадычные друзья меняются со временем, поскольку или дружба прекращается, или появляются новые друзья. Данбар характеризует эту цифру как «число людей, к которым вы, не испытывая смущения, присоединились бы без приглашения, если бы случайно столкнулись с ними в баре»[25]. Этот показатель стал известен как «число Данбара».

Гипотеза «социального мозга» открывает широкое поле для споров. Прежде всего, она упрощенная: без сомнения, в том, чтобы иметь большое количество серого вещества, есть множество преимуществ и помимо отслеживания разных Томов, Диков и Джейн, с которыми вы встречаетесь, – поиски пищи, создание орудий и другие навыки тоже требуют когнитивных усилий. Кроме того, важен контекст. Например, на научной конференции ученый, вероятно, имеет общие интересы с множеством участников и может охотно и без приглашения присоединиться к любому числу людей в упомянутом баре. К тому же дружба – это не бинарная, «да/нет» категория. Если бы число Данбара оказалось равно 50 или 400, это всего-навсего указывало бы на большую или меньшую степень близости и взаимопонимания.

И все же, независимо от того, какой объем мыслительных ресурсов человеческого мозга направлен на поддержание взаимоотношений, наш социальный круг даже отдаленно не сравнится с размерами национальных государств. Различия между вашей способностью отвести в своей жизни место для 150 приятелей и способностью шимпанзе поддерживать отношения с 50 особями слишком малы, чтобы объяснить современные человеческие общества с их потрясающими масштабами или даже менее крупные общества нашего прошлого. На протяжении всей человеческой истории, от каменного века до эпохи интернета, не возникло ни одного человеческого общества, которое состояло бы исключительно из группы собратьев: этакой группы взаимного восхищения из всеобщих друзей и семьи. Думать иначе – значит превратно понимать природу дружбы и, следовательно, понимать, что такое наш личный круг друзей. Будь то в перенаселенной Индии, или в полинезийском островном государстве Тувалу с населением 12 000 человек, или в крошечном племени эль-моло, живущем на берегах озера Туркана в Кении, – никто не дружит и не сотрудничает с каждым членом общества: люди выбирают. Когда Иисус сказал возлюбить ближнего как себя самого, он не имел в виду, что вы должны стать другом каждому. Если не считать эль-моло, наши общества включают по меньшей мере некоторое число людей – чаще всего огромное, – с которыми мы никогда не встретимся, не то что станем друзьями. И, не говоря уже о тех, кого мы не выбираем в приятели, или о тех, кто отвергает нас, наш злейший враг почти наверняка обладает паспортом нашей страны.