Марк Моффетт сравнивает человеческое общество с социальными образованиями общественных насекомых, и эти сравнения вполне уместны. Но его последующий интерес к устройству социальных систем у широкого круга позвоночных, от рыб до человекообразных обезьян, не случаен. Как эволюциониста, его интересы связаны с выявлением причин и факторов, влияющих на трансформации социального поведения у разных таксонов, роли экологии в усложнении общественных связей, с поиском связей между морфологическими и психологическими преобразованиями, в конечном итоге приведших к возникновению нашего вида. Человека разумного, уникального в своем развитии речи, культуры, техники и искусства. Уникального в стремлении к познанию тайн бескрайней вселенной… Но продолжающего оставаться беззащитным в мире конфликтов и насилия, порожденном им же самим.

Столько, сколько существуют человеческие общества, люди считали, что они меняются, члены этих обществ в их воображении превратились в величественных Людей с большой буквы. И все же, какой бы могущественной ни была принадлежность к обществу в формировании коллективной самооценки граждан, вовсе не на членов того же общества они смотрят совсем иначе: в их глазах именно чужаки претерпевают более радикальные, временами ужасающие изменения. В представлении каждого человека целые группы чужаков могут превратиться в нечто менее человеческое, даже в своего рода паразитов.

В истории есть много примеров, когда чужаков считали столь презренными существами, что их могли раздавить под ногами, как насекомых. Вспомним 1854 год, Территория Вашингтон. Вождь индейского племени сквамиш Сиэтл, в честь которого был назван недавно основанный город, только что выслушал речь Айзека Стивенса, вновь назначенного губернатора территории, перед старейшинами племени. Стивенс объяснил, что сквамиш должны переселиться в резервацию. Встав для ответа и возвышаясь над худощавым губернатором, Сиэтл на своем родном языке дувамиш горевал о том, что между их обществами существует пропасть, и признал, что дни сквамиш сочтены. Тем не менее он мужественно воспринял новости: «Племя следует за племенем, а народ – за народом, как волны моря. Таков закон природы, и сожаления бесполезны»[4].

Будучи биологом, занимающимся полевыми исследованиями, я зарабатываю на жизнь тем, что размышляю о законах природы. Я провел многие годы в раздумьях над концепцией того, что мы называем «обществом», изучая человеческие племена и государства. Меня бесконечно увлекал феномен чужеродности: как получается, что незначительные различия превращаются в пропасть между людьми, которая затрагивает каждую сферу жизни, от экологии до политики. Цель книги «Человеческий рой» – разобраться как можно глубже в этом вопросе, исследуя природу обществ Homo sapiens, а также сообществ других животных. Основная идея этой книги заключается в том, что, каким бы неудобным это ни казалось, человеческие общества и сообщества насекомых похожи больше, чем нам хотелось бы считать.

Как я убеждался много раз на собственном опыте, для людей любая мелочь может свидетельствовать о чужеродности. В Индии люди обиженно смотрели на меня, когда я брал пищу не той рукой. В Иране я попытался кивком головы выразить «да», а для местных кивок означал «нет». В горах Новой Гвинеи я, сидя на мху, смотрел вместе с целой деревней «Маппет-шоу» по древнему телевизору, работавшему от автомобильного аккумулятора. Зная, что я приехал из Америки и «Маппет-шоу» сделано в Америке, каждый житель деревни недоуменно смотрел на меня, когда на экране свинка – вид, которому они поклоняются, – вальсировала в платье и туфлях на высоких каблуках. Я говорил сам с собой, находясь за пулеметами во время восстания тамилов на Шри-Ланке, и весь покрылся испариной, пока подозрительные боливийские чиновники выясняли, кто этот очень странный человек и что я делаю – или что мне разрешено делать – в их стране. Дома я видел, как мои сограждане американцы с одинаковым дискомфортом, недоумением и, временами, гневом относятся к чужим. Первая реакция обеих сторон – мысль о том, насколько чужой этот человек, несмотря на абсолютное сходство: люди с двумя руками, двумя ногами и желанием любить, иметь дом и семью.

В «Человеческом рое» я исследую принадлежность к обществу как особую составляющую нашего чувства собственного «я», которую следует рассматривать (на чем я подробно остановлюсь в последних главах) вместе с принадлежностью к расе и этносу – характеристиками, которые могут иметь такое же первостепенное значение и эмоциональную привлекательность. Растущая значимость наших обществ, а также этносов и рас в сравнении с другими аспектами нашей идентичности может показаться абсурдной. Лауреат Нобелевской премии, экономист и философ Амартия Сен, например, пытается разобраться, почему люди уничтожают свою идентичность в угоду группам, которые становятся важнее всего остального. Приводя в качестве наглядного примера ожесточенные конфликты в Руанде, Сен сожалеет, что «на рабочего хуту из [столицы] Кигали, возможно, оказывается давление, чтобы он считал себя исключительно хуту, и его подстрекают убивать тутси, хотя он не только хуту, но и кигалец, гражданин Руанды, африканец, рабочий и человек»[5]. Подобное разделение и классификации иного рода – одна из тем следующих глав. Когда убеждения, касающиеся представлений о том, что есть общество и кто к нему принадлежит, вступают в конфликт, подозрительность растет и связи рушатся.

На ум приходит слово «трайбализм», указывающее на людей, объединенных чем угодно: от любви к гонкам до отрицания глобального потепления[6]. Представление о «племени» в этом неточном значении термина – частая тема книг-бестселлеров. Тем не менее, когда мы говорим о племени горцев Новой Гвинеи или о трайбализме по отношению к нашим собственным связям с обществом, мы имеем в виду пожизненное чувство принадлежности, которое порождает любовь и преданность по отношению к своим, но при этом, выражаемое по отношению к чужакам, способно разжигать ненависть и вести к разрушению и отчаянию.

Прежде чем перейти к этим темам, мы обратимся к самому основному вопросу: что такое общество? Как мы увидим, быть социальным, то есть по-настоящему связанным с другими, – это одно, и совсем другое – ситуация, гораздо реже встречающаяся в природе, когда вид поддерживает отдельные группы, называемые нами обществами, которые сохраняются на протяжении жизни многих поколений. Быть частью общества – это не вопрос выбора; люди, считающие себя его членами, обычно видны всем. Посторонних, с их чужеродностью, безошибочно определяемой по внешнему виду, акценту, жестам и отношением ко всему – от свинок до вопроса о том, считаются ли чаевые оскорблением, – допускают с трудом. И тогда, во многих случаях, чужаков полностью принимают лишь по истечении времени, даже через десятки или сотни лет.

За исключением наших семей, наши общества – это единственные объединения, которым мы чаще всего клянемся в верности, за которые сражаемся и умираем[7]. Но в повседневной жизни главенство обществ редко является очевидным и представляет лишь часть нашего самоощущения и осознания, чем отличаются другие. Мы присоединяемся к политическим партиям, книжным клубам, группам игроков в покер, подростковым компаниям – это элемент нашего повседневного опыта. Даже путешествуя в одном туристическом автобусе, люди могут чувствовать бо́льшую сплоченность и какое-то время более низко оценивать пассажиров других автобусов. В результате такая группа, возможно, даже способна плодотворно решать насущные проблемы[8]. Предрасположенность к присоединению к группам формирует нас как личностей и является предметом многочисленных исследований. А тем временем наше общество бурлит, но мы не обращаем на это внимания, как на биение сердца и дыхание. Конечно, общество выступает на передний план во времена совместных трудностей или величия. Война, атака террористов или смерть лидера может сформировать мировоззрение целого поколения. Но даже в периоды, не насыщенные событиями, общество определяет атмосферу наших будней, влияет на наши убеждения и формирует наш опыт.