– Моё настоящее имя Люция, – непонятно почему сказала она.

– Это ж за что тебя? – Василиса сунула письмо в карман рабочего халата. – Родители не любили?

– Обожали… Папа на заводе самолёты собирал и космосом грезил… «Дочь!  Скуку прочь! Полетим на Сириус! Кашу доедай, а то в небесный поезд не пустят!»

А мама на пианино… Я кукол кормила и укладывала их спать под Баха и Прокофьева с Дунаевским. Родители замыслили соединить Людвиг да Циолковский. Вот и получилась Люция.

– Дела! – сверкнула зубами Василиса. – Была у нас в деревне бабка Пульхерия. Да её товарки Полухерией называли!

– Знаешь, была такая святая Люция. Давно, в Сиракузах. Ей вырвали глаза…

– Слава Советам, сейчас другие времена!

– Бабушка всё таки настояла на имени Людмила… Уйду я, Василиса! Завтра же уйду! В училище. На  углу Воскресенской и Ленина, знаешь? Там требуются… объявление на столбе. Выучусь детишек учить.

– И то дело! – Василиса бестолково задвигала чашкой с торчащим хвостиком чайного пакетика. Потом выпалила:

– Я бы в стюардессу пошла! Чтоб причёска и на шее прозрачный шарфик. Пилот такой весь брюнет. Улыбка. Фуражка. «Полетаем, – спрашивает, – Василиса Викторовна?». А я серьёзная, жуть: «Проходите в кресло, командир. К полёту готовы!».

Василиса опустила глаза. Пальцы теребят пачку печенья «Столичное».

– Только бабка всё болеет, а Юрка… Вчера оболтусу пиджак и ручки-тетради купила. А ты спроси, сколько денег оставила спекулянтам! Теперь вот Жанка эта… Да пусть её приезжает, угол найдём. Чего девке в деревне пропадать!

– Хорошая ты, Василиса, – растягивая губы в улыбке, Людмила почувствовала кровь на губе. – Своди сына в кино с китайцами.

– Чего там?

– Смешно.

– Билет, поди, буханку хлеба стоит, – вздыхает Василиса.

Длинный гудок гудит конец обеда.

С завода Людмила ушла. Не сразу, конечно. Под причитания Василисы: «Без денег девка, да совсем сирота» – отработала положенные две недели, прошаркала метлой под «вологодских ребят». Покрикивала на обладателей тяжёлых грязных сапог, поднимала глаза от трещин на асфальте. Гоняла ворон. И улыбалась.

Дали Людмиле комнату в женском общежитии по улице Первомайской. Хорошая комната. Три на четыре метра, пружинная кровать, на обоях вырезки белозубых мужчин из модных журналов, а в окно лезет настойчивыми ветвями липа. Чего ещё для счастья надо? В один заход перевезла своё богатое хозяйство – рюкзачок да дерматиновый пузатый чемоданчик.

К тому же здание общежития – дореволюционное, с лепниной, с толстыми стенами и стойким запахом кипяченых тряпок. Открывайте тяжёлую украшенную бронзовыми бляшками дверь и поднимайтесь по стёртым ступеням. В холле обязательно наткнётесь на мешанину из вязаных кофт, шарфов и безрукавки с карманами.

Это Нинель Марковна – бессменный и незыблемый вахтер общежития. Женщина потеряла в далёкую молодость мужа, Броню, Бронислава, поэтому закрывала глаза на попытки проскользнуть мимо неё гостей мужского пола.

Бывало, окинет взглядом щуплую мальчишечью фигуру и кивнёт:

– До девяти! Ишь, детки-конфетки, женишки-лопушки!

Иному же грудью перекрывала вход на этажи:

– Ты пьёшь вино, твои нечисты ночи,

Что наяву, не знаешь, что во сне!

Ухажёр нервно шарахался от громкого гласа вахтёрши.

– Не пущу, и точка! – и эхо отскакивало от высокого куполообразного потолка. – Ещё «спасибо» скажешь, девка. Не Броня он, и ног твоих он не достоин лебезать!

…ать! …ать! – хихикало эхо.

Не помогали ни угрозы, ни подношения в виде ромашек и дешевого вина. Но потом, когда обманутая и брошенная Галочка, Ниночка или Любочка рыдала в вязаную безрукавку с карманами, Марковна приглушала бас:

– Ну-ну, ты девка удачливая: встретишь ещё своего Бронислава.

Я свободна, ты свободна!

Завтра лучше, чем вчера!

И гладила по голове жертву несчастной любви, пока не заканчивался слезоразлив. Затем одёргивала промокшую безрукавку и вручала девушке завёрнутую в промасленную бумагу котлетку.

Про котлетки надобно упомянуть отдельно.

Ежедневно с половины второго до двух часов дня случайные прохожие против воли замедляли шаг у дверей женского общежития швейной фабрики номер семь. Они поднимали носы, принюхивались и невольно улыбались.

Это Нинель Марковна доставала из цветастой хозяйственной сумки поцарапанную кастрюльку. Непонятно, из чего она умудрялась в эпоху тотального дефицита лепить это чудо, но котлетки были всегда.

Как и в тот раз. Нинель сидела и мирно кушала свои знаменитые котлетки. Уже третья исчезла за напомаженными розовыми губами, как вдруг у стола нарисовался Сашка, сантехник.

Сашку свои прозвали Вантузом за щуплость фигуры и «мягкий» характер. Пах Сашка профессионально: ржавыми трубами, перегаром и одеколоном «Незабудка».

Нинель, ошеломлённая внезапным появлением, поднялась во весь свой немалый рост и гаркнула:

– Авария, что ли, где?

Сашка Вантуз примирительно развёл руками:

– Доброго дня вам, Нинель Марковна.

Марковна фыркнула: «Ну и выхлоп! Как на ногах-то держится, задохлик».

После того как Сашка оказался в центре общежительского скандала, вахтёрша держалась с сантехником строго. Уже месяца два как.

Висели себе трусики и лифчик в помывочной второго этажа. Сохли на верёвке – и вдруг исчезли. Остались лишь прищепки.

На свою беду, Сашка воевал в тот день с гудящим краном. Намокрил на полу помывочной резиновыми сапожищами. Сразу понятно – вор!

Шуму было! Хозяйка трусов скандалила: «Свидание сорвалось! Грабитель, уголовник!»

Общежитие издевалось: «Извращенец». Катька с четвёртого ввернула иноземное словечко: «Фетишист» – и с интересом посмотрела в сторону сантехника.

Сашка руками разводил, мычал что-то в своё оправдание. Да кто его послушает!

К скандалу подключилась Юлька с третьего этажа да Маринка с пятого. У девушек в разное время пропадали вещи: колготки капроновые и коробочка с тушью. Ну, знаете: туда плюнешь, кисточкой поелозишь и красишь ресницы, открыв рот.

– Я-то думала, тушь из рваной сумки выпала, а вон оно что! Может, он не один! Может, их банда!

Марковна тему трусов понимала, а если бы дело к свадьбе, то и одобряла, но к ворам строго:

– За такое дело уши оторвать!

Трусы с лифчиком вскоре нашлись: соседки жениха не поделили, вот одна и выместила злость на незатейливом изделии швейной фабрики номер семь.

Перед Сашкой наскоро извинились.

– Напугал, чёрт! – Марковна бухнулась на стул. – Чего тут? Не вызывали!

Сашка заискивающе улыбнулся. Сунул руку за пазуху и достал оттуда мокрый и дрожащий комок.

– Иду, вот… а там… вот… одуванчик. Пищит. И мамки нигде…

Марковна собрала лоб гармошкой.

– Что за дрянь с помойки? Бегом в ванную! Накапает!

Отмытый комок оказался собачонкой женского пола жёлто-бурой масти.

Проходящая мимо Людмила срочно была отправлена в магазин за молоком. Подружки-соседки Ленка и Алёнка с первого этажа пожертвовали сиротке коробку из-под импортных туфель, а Маринка с вечной сигаретой в крепких зубах притащила неожиданную пелёнку и детскую соску:

– Получите для вашего волкодава!

Марковна командовала стихийными няньками и бестолково суетящимся Сашкой:

– Молоко нужно гретое! Дети-то у тебя хоть были? Эх, руки-крюки! Щенок ведь не трубы-гайки!

Собачонку назвали Августой, в честь месяца, в котором прибилась. Отныне она с хозяином каждый день навещала вахтенный кордон.

– По «Новостям» что передают: американцы негров не уважают! – Сашка побывал в парикмахерской на углу Лесной и Парковой и за сорок копеек посветлел лицом.

– Угнетаемый народ! – вздыхала Нинель. Она вдруг тоже помолодела: румянец и красная помада. – Пожалеть надо.

Софья Константиновна, древняя подруга, внушала Нинель:

– Ниля, ты кидаешь мине брови на лоб! Слушай свою Соню, как маму родную: Соня-таки знает мужчин! Ты помнишь моих мужей? Абрама? Родика? Вована? И того шлимазла, чьё имя насмешка над честной женщиной! Абдак…