Заплатки

Бесконечный серый асфальт вдоль бетонного забора. Забор охраняет остальной мир от чадящих труб завода. Окна цехов из-за копоти не отличаются цветом от кирпичных стен. В цехах то ли тазики штампуют, то ли радиодетали.

Алюминиевого цвета пыль оседает лохмотьями на асфальт. Грязь скатывается в липкие комки, набивается в трещины. Выковыривай, загоняй в кучи, нагружай в тележку, вези в помойную яму. Наглое вороньё насмехается: «Дур-ра! Дур-ра!».

А как протопчет рабочий люд на смену, на обед и с обеда – будто и не шикала метлой. Снова-здорово, на колу мочало – начинай сначала.

За смену руки вытягиваются до земли, затекают ноги, а в глазах мельтешит от бетона, окурков, рабочих тяжёлых сапог с приставшей на подошве глиной. К концу рабочего дня на языке появляется алюминиевый привкус, словно пробовала на вкус то ли тазики, то ли радиодетали.

Вон, у напарницы Василисы метла двигается широко, споро. И сама Василиса широкая, спорая, с богатырским размахом рук. И с вызовом хохочет она на любую шутку, скалится белозубо.

Из рабочей серой толпы обязательно кто-нибудь выкрикнет:

– Васютка, а! Давай, Васьк!

В ответ Василиса хохочет. Тут же с удовольствием, без перехода, запевает частушку о трактористах. Или о любви.

Не ходи ко мне во вторник,

Приходи во середу̀!

Ничего не приноси,

Только шишку спереду̀!

Роскошное вологодское «окание» лезет из каждого слова. Заказчик частушки хохочет и подпевает. Василиса заливается смехом. Трясутся обесцвеченные кудри из-под вязаного берета.

Или, чаще, вот эту, любимую:

Вологодские робята

Воры и грабители.

Ехал дедушка с говном,

И того обидели!

Людмила рдела щеками. Ей, юному дарованию музыкальной школы, почитателю бархатных баритонов итальянских певцов из бобинного магнитофона «Соната», претила грубоватая простота напарницы. Только вот прицепилась колкая частушка, не отодрать. Людмила злилась, напевала под нос другие песни. Но, как ни странно, именно «дедушка с говном» идеально ложился под монотонную работу метлой. Частушка в ритме «ших-ших-ших».

Однажды метла сломалась. Глупо – прутья застряли в решётке. Дёрнула – в руках лысая палка. Ворона на заборе выплюнула: «Кр-рах! Дур-ра!»

– Чего ревёшь во всю голову? Эка печаль! – Василиса на ходу стянула брезентовые рабочие рукавицы. – Ты, это, вдругорядь полегче! Метла, поди, денег стоит! Дуй пока в каптёрку, а я чайник сгорячу!

Подсобка с инвентарем в подвале. Дверь прохрустела на петлях, Людмила прошаркала вниз по неровным ступеням, пошарила руками по шершавой и почему-то мокрой стене и нащупала на стене выключатель. В тусклом свете лампочки слабого накала тень мётел разлохматилась по стенам. В дальнем углу стукнуло.

– Крыса! – Людмила чуть не кинулась вон, на волю. Потом представила понимающую улыбку Василисы. – Мамочка родная!

Уф, делов-то: взяться за черенок, приподнять и вытащить метлу из деревянного паза.

Сзади заскрипело. Людмила обернулась. Дверь впустила крупную мужскую фигуру и захлопнулась. Щёлкнул железный замок.

Люда узнала мужика: по кличке Кабан, имя не спрашивала. Не раз мужик присвистывал вслед, не раз она ловила на себе прилипчивый взгляд. Не раз за её спиной в компании рабочих раздавался липкий мужской гогот.

– Не дрейфь, Людка. Свои. Я за молотком, – говорит Кабан, а сам не двинулся с места. Крепкие зубы перетирают окурок:

Людмила замерла. Не мигая наблюдала, как приближается огонёк сигареты. И вот уже мужик глыбой нависает – зубы с жёлтым налётом.

– Красивая ты девка, Людка! В кино, что ли, сходим. Слышь?

И вдруг сильными руками взял за девичьи плечи. Сквозь дешевый одеколон пахнуло алюминиевой стружкой и чадом.

Людмила метнулась из сильных рук и, выставив вперёд метлу, попятилась.

– Уйди! – сухими губами процедила она. Сцепила зубы и удобней перехватила древко метлы. Всё обмерло и высохло – во рту, в горле. Прутья метлы вздрагивали у мужской груди в грязной спецовке. Люде вдруг представилось, будто держит она ружьё.

– Ты, Людка, не мудри, – окурок прожевался в другой угол рта. – Приласкаешь по-хорошему, не обижу.

Тут Людмила представила, так ясно, будто взаправду – вот Кабан на коленях, кадык ходит вверх-вниз. Она вбивает древко метлы в скособоченный рот, разлетаются прочь крепкие зубы. А потом бьёт и бьёт ногой обмякшее тело. С каждым ударом тело дёргается, хрипит, скулит. Кровь заливает глаз, щёку, плохо выбритый подбородок. В густой луже тонет окурок.

Ярость поднималась в ней, как газировка в стакане. Вдруг остро захотелось, чтобы мужик подошёл ближе, дал бы повод выплеснуть страх. Отомстить за бесконечно грязный асфальт, за чадящие трубы. За привкус алюминиевых тазов, что не отпускает и ночью.

Людмила вдруг испугалась саму себя – чувства, порыва. Казалось, что в глазах у неё темно от душной злобы, такой же давящей, как резкий спазм в животе.

Кабан тем временем уговаривал:

– Никто не узнает. – окурок прыгал вместе с толстой губой. – Ежели сама не похвастаешь. Бабы, вы такие.

Людмила выпрямилась. Вздохнула раз, другой. Отступила и коротко взглянула – далеко ли дверь.

– Всё! – приказала она себе. Перехватила метлу удобнее. Встала широко, упёрлась резиновыми сапогами в бетонный пол. Вспомнилось, как однажды была в видеосалоне. На экране вертлявые китайцы высоко задирали ноги, ломали стены. Звук запаздывал, и звонкие шлепки ударов доносились позже. Гнусавый переводчик не поспевал за действием, проглатывал слова.

Людмила крикнула, чтоб убедиться:

– Всё! Отбоялась.

Она выдохнула, легко удивилась, как ровно бьётся сердце, предупредила:

– Зубы выбью.

Кабан нахмурился. Опустил глаза на её ощерившуюся улыбку и вдруг сник, будто спецовку сняли с гвоздя.

В том китайском кино герои двигались мягко, опасно, как дикие звери.

– Вологодские робята? – оскалилась Людмила вроде бы задумчиво. Вдруг засмеялась натужно, как кукла-болванчик. Плавно, будто невзначай, шагнула вперёд. – Воры и грабители! А вонючий Кабан угодил в капкан!

– Людк, ты чё? – пробормотал мужик, не сводя глаз с метлы в тоненькой девичьей руке. – Я, если чё, и жениться могу.

Людмила улыбнулась. Снова мягко, по-рысьи, шагнула вперёд. Приподняла метлу.

– Дура, я за молотком, – сплюнул Кабан. – Кому ты нужна! Тоща, как рыбья кость!

Выплюнул окурок и тут же достал из кармана пачку. Сигарета поддалась не сразу. Мужик смачно выругался.

– Ну! – прикрикнула Людмила. А внутри подначивало: «Дай только повод!». Пальцы, сжавшие метлу, заныли.

Кабан присовокупил. Сплюнул свежую сигарету, по дуге обошёл девушку, покосился на метлу и вышел. Хлопнул дверью так, что повалились неровно стоящие у стены деревянные лопаты.

Выронив метлу, Людмила осела на пол. Руки повисли плетьми. Сердце билось где-то в горле. Коленка тряслась мелко-мелко.

Она полна этим заводом, этой метлой, этой серостью по самую завязку, добавки не надо. Сами кушайте.

В каптерке надрывался чайник. А Василиса словно и не замечала густой пар. Непривычно тихая, она уткнулась в отпечатанный на машинке бумажный лист. Рядом лежал надорванный конверт с синей казённой печатью.

Людмила сняла чайник.

– Письмо вот принесли: двоюродная сеструха… земля ей пухом, – Василиса не поднимала глаз от письма. – Дочка у неё осталась, уже большенькая… Присмотреть некому, только соседка… Помню девчонку: мелкая, шустрая: моего хряка оседлала, а тот как припустил по деревне! С забора девочку снимали, Жанну эту… К себе взять? Кровь не водица, пригодится умыться. Как ты дума… – Василиса подняла задумчивый взгляд на Людмилу и охнула. – Ой, что с тобой? Лицо белое, как минтай в столовке!

Людмила опустилась за стол, провела ладонью по вытертой клеёнке. Пальцы уже не дрожали.