Юния была без сознания или спала, свернувшись калачиком прямо на сундуке — не знаю. Анисим что-то объяснял, успокаивал — смысла я тоже не особо уловил. Только то, что он её поставит на ноги. Мой хрупкий безвременник не выдержал непогоды. Её я тоже не уберёг.

Глаза режет от недосыпа и пропитавшего стены запаха яблочного уксуса. Кресло, придвинутое к кровати Юнии, скрипит, когда я подаюсь вперёд, чтобы уложить голову на край покрывала у её плеча. В руках девичья кисть, к которой я уже привычно прижимаюсь лбом.

— Кто ты?..

Иногда мне кажется, что Юния обращается ко мне. Что знает секрет, который моя любящая семья так ловко ото всех укрыла.

Кто я? Решить бы самому…

Сжимаю челюсти, слыша нарастающий где-то в закоулках сознания шум толпы. Проклятая память! Когда ж ты меня перестанешь мучить?!

Сопротивление бессмысленно, перед глазами кадр за кадром проносятся воспоминания. Утягивают в мой личный ад. Там вечная осень. Удушливо жаркий багровый сентябрь.

Много лет назад с приходом сентября наш с Элей безмятежный мир начали продувать сквозняки. Она всё чаще попрекала навязчивостью и избегала свиданий, не отягощая себя объяснениями. И мой внутренний алый заиграл совершенно новыми переливами, тогда ещё с безобидными вкраплениями ревности.

Наступил День города. Я был неприлично счастлив её неожиданному согласию провести время вместе, а ещё я был прилично пьян, потому что Эля чертовски опаздывала. К моменту, когда Эльвира подошла к гудящей сотнями голосов главной площади, моя ревность только начала разбавляться чернилами ярости. Но я был рад, действительно безумно рад её видеть.

— Я здесь! — прочёл издалека по девичьим губам, и сразу же стал проталкиваться навстречу, не видя толпы. Не видя никого, кроме её точёной фигурки в светлом ситцевом платье.

На пару минут Эля будто стала прежней: засияла улыбкой, залилась румянцем. Но стоило приблизиться, распахнуть вместе с объятиями душу, как в неё тут же вогнали холодное «Прости…»

В медовых глазах плескалось сожаление, причину которого я в упор не хотел признавать, и решимость. Поэтому сказанные тихим голосом слова зазвучали особенно внушительно.

— Дамир, я до последнего пыталась жалеть твои чувства, но вижу, что делаю только хуже. И себе, и тебе. Я не хочу причинять тебе боль, и не знаю, какие слова будут правильными. Просто помоги мне, хорошо? Перестань цепляться за вчерашний день, потому что сегодня я люблю не тебя.

Мне показалось, что меня ударили по затылку булыжником. Внутри вспыхнуло желание в последний раз пойти Эле навстречу и убраться из её жизни подобру-поздорову, но гены — проклятая эмоциональность, от которой больше вреда, чем пользы! — заставили меня раздавить в себе благородство.

Она начала было объяснять, какой я хороший. Говорила что-то про родственность душ. Умоляла понять. Да только я на самом деле никакой не хороший. Не понимаю отказов. Не признаю берегов. Она лепетала без умолку, а я всё молчал. И гнев зашторивал мои глаза багровой мутью.

— Дамир, — продолжала она увещевать, добивая меня каждым новым словом. — Сердцу не прикажешь, пойми… Почему ты молчишь? Ну скажи хоть что-нибудь!

Резкое движение и мои пальцы стиснули девичий подбородок. Я не хотел причинять Эле боль, мне нужно было только имя. Зачем? Без понятия. Но ярость требовала себе жертву.

— Кто? — трещали во мне пожарами данные Элей клятвы. Я был слишком юн и слишком порывист, а она оказалась на редкость верной. Правда верной она была не мне.

Ни слова больше не сорвалось с её губ. Не выдала.

Я кричал Эле в лицо чудовищные вещи. Не про неё — про то, что сделаю с её любовью. Я так сильно хотел, чтобы она была счастлива, что на мгновения посчитал себя вправе решать за всех нас. Разве тот другой был достоин Эли?! Почему она одна пришла принять удар?!

Я очнулся, когда пару крепких ребят с трудом оттащили меня от испуганной девушки. Смотрел как она утирает слёзы, а внутри всё пекло углями. Со временем те прогорели в пепел.

Пепелище — всё что осталось мне от кокетливой астры с красивым звучным именем Эльвира. Она раскрыла во мне все грани алого: влюблённостью и страстью вначале, бессильным гневом на себя сейчас.

Чувства такой силы, как мои — дробят. Среди них не место хрупким солнечным цветам. Но кто устоит, увидев чудо, и не полоснёт острым лезвием стебель, чтобы присвоить его только себе? Точно не я.

— Дамир…

Надтреснутый стон вырывает меня из персонального чистилища, прогревает светом озябшее нутро. Я тянусь к Юнии, как тянется живое к солнцу. Позволяю привлечь себя к часто опадающей груди. Целую покрытые испариной ключицы, а в ушах адским соблазном её умоляющее:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Пожалуйста… Дамир, прошу тебя… пожалуйста…

Она выгибается, льнёт к моим рукам, срывая дыхание, разрывая остатки слабой осознанности. Её запах на одежде, на коже, на языке. Я пропитан мгновением абсолютного счастья. Пальцами пробегаюсь по пылающей шее, глажу запрокинутое лицо. Впиваюсь в призывно раскрытые губы и, наконец, отдаю себя ей целиком, через поцелуй невероятной чувственной глубины.

— Дамир… — шёпотом по сердцу стоит мне отстраниться.

Дико кружится голова. Я давно не спал и, наверное, столько же не ел, но сохранил какие-то крупицы здравомыслия. Краем агонизирующего сознания понимаю, что что-то не так. Она по-прежнему горит, а взгляд настолько мутный, что смотрит в никуда, не фокусируясь на чём-либо вообще.

Мысли всё ещё мечутся в голове, хаотичные, дерзкие. С силой провожу ладонью по лицу, стирая с себя часть порочного морока и поднимаю с подушки свалившийся с её лба лоскут.

— Дамир…

В ушах стоит скрип собственных зубов. Я окунаю в ёмкость с подготовленным Анисимом раствором ткань, машинально отжимаю и продолжаю охлаждать неестественно розовое тело.

— Пожалуйста…

Не реагирую.

Во мне кипит, наверное, даже кислород, пока я неторопливо обтираю её ладони, затем ступни. Поднимаюсь по изящным икрам к подколенным впадинам. Возвращаюсь к рукам: от кистей к плечам и до виднеющийся в вырезе груди. Поправляю сорочку, вытираю руки.

Выйдя за дверь, долго не могу прикурить сигарету. Будто чужими пальцами пытаюсь высечь искру. Глубокие затяжки только усиливает головокружение, да так, что по возвращении в спальню меня уже не пошатывает, а откровенно шатает.

Меня Юния больше не зовёт. Её знобит.

Я давным-давно перестал молиться, но когда одетым пристраиваюсь рядом и крепко обнимаю измученное тело, единственное, что запоминаю, проваливаясь в сон — это немую благодарность небесам. Ей, кажется, становится лучше.

Юния

Морщусь, почувствовав скользнувшее по веку тепло. Хочется удержать остатки тающего сна, где запах красок смешивается с горечью увядающих хризантем и чем-то смутным, как эхо наслаждения. Однако реальность неумолимо напирает, будит скрипом колодезной лебёдки, кусает прохладой раскрытую щиколотку. Бесконечная мягкая ласка чужого дыхания наполняет грудь тоской и нежностью. С ней расставаться обидней всего. Мои сны слишком яркие, чтобы я научилась любить утро.

Устав бороться с неизбежным, пытаюсь пошевелиться, но тело будто придавливает сверху гранитной тяжестью. Максимум на что я способна — испуганно разлепить ещё сонные веки.

Потолок встречает меня знакомой белизной побелки, на которой дрожат десятки солнечных зайчиков. И во мне всё трепещет от осознания, что на кровати я не одна, а со Стрельниковым. Далеко не тем, который мой муж.

Эмоции маятником скачут из крайности в крайность: вскочить или расслабиться, разбудить или понежиться. Хочу впитать каждое мгновение внезапной неги, несмотря на то, что принципы и воспитание твердят обратное. Шлю их к чёрту. Принципы не греют, как греет тяжесть мужской руки под моей грудью, а с воспитанием и так непорядок, если мне на ум вообще пришли такие мысли.