Альбукерке, 1991 год, Качайна Хиллз

Такао сидит за столом и задумчиво смотрит на чек номиналом в двадцать тысяч долларов, лежащий перед ним. Двадцать кусков — гигантская сумма, которая позволит оплатить обучение почти в любом колледже. Или свалить из ублюдского района и перестать бесконечно оглядываться, независимо от времени суток. Или…

— Откуда такие деньги, дед? — спрашивает он у Чонгана.

— Компенсация от нашего прекрасного демократического государства, — тот лишь машет рукой, — оплата моей эвакуации в сороковых.

В школе об этом не рассказывали, но Такао живет с живым участником тех событий. В сорок первом Чонган жил на западном побережье, когда случился Перл-Харбор. После него для всех японцев в Америке начался ад — их вытаскивали из собственных домов (эвакуировали, как с презрительной усмешкой говорит Чонган) и свозили в концентрационные лагеря. Тогда Чонган был подростком, тогда же потерял собственных родителей. Про жизнь в лагере он никогда не рассказывал — Такао лишь видел, как его глаза подергиваются пленкой болезненных воспоминаний. С тех пор Чонган всей душой ненавидит латиносов. На вопрос Такао, почему же он тогда переехал именно в Альбукерке, дед неизменно отвечал “все равно куда, лишь бы подальше от западного побережья”.

— Ты закончил школу, можешь считать этот чек подъемными деньгами, — говорит Чонган и подчеркивает, — мне наплевать, на что пойдут эти деньги.

В этом Такао как раз и не сомневается. Раз за разом оплачивая штрафы Такао или забирая его из участка, Чонган никогда его не ругал. Он настолько не верит в систему, что совершенно лоялен ко всему, чем занимается внук.

Такао размышляет. С одной стороны, можно пойти в любой колледж в любом из штатов, его средний балл это позволяет. Но для чего? Еще несколько лет наблюдать косые взгляды, которые теперь уже одногруппники будут бросать на его светлые глаза или белые волосы? Дальше терпеть насмешки и издевки, которых он по горло наслушался в школе, но теперь не иметь возможности ответить, потому что это будет грозить отчислением?

Либо он может вложить эти деньги в партию превосходной дури, от которой вот уже несколько месяцев говорят на улицах… Дед будто читает его мысли.

— Чем бы ты не решил заниматься, у меня есть условие, — говорит Чонган, — никогда не работай с латиносами.

Такао ухмыляется. Деда даже нельзя назвать расистом — он ненавидит все расы одинаково, просто с латиносами у него особые счеты: в сороковых дом, из которого выселили их семью, заняли именно мексиканцы.

— Обижаешь, дед, — перед Такао уже разворачиваются планы и схемы будущих действий, — азиатов в Альбукерке более чем достаточно для того, чем я планирую заниматься.

========== Глава 2 ==========

Альбукерке, 1998 год, Ноб Хилл

Кассий Флавий переводит взгляд со своего сына на своего названного сына. Каким-то образом он упустил самое важное в воспитании Лабеля, в то время как Рикса воспитывала улица, и воспитала вполне успешно.

Лабель стоит, слегка покачиваясь и опираясь на плечо Рикса, и старательно не смотрит Кассию в глаза.

— Где ты его нашел? — Флавий против воли презрительно морщится.

— Где нашел, там уже нет, — усмехается Рикс, — и можешь не беспокоиться, там и остальных нет, ребята почистили.

— Спасибо, — Кассий уже сбился со счета, в который раз Рикс вытаскивает его сына из очередного притона. Лабель ведет себя как типичный избалованный сынок, пока Кассий строит империю.

Сейчас семья Флавиев имеет гигантское влияние на всем юге США, а Кассий по праву носит свое имя с приставкой “дон”, но его наследник, его кровь вряд ли продолжится в Лабеле — сын употребляет наркотики и спит с мальчиками. Со вторым Кассий мог бы смириться, женил бы его на красивой итальянке и дело с концом, но первое недопустимо; к тому же, Лабель каждый раз сбегает из любой лечебницы.

— Хотч подготовил все необходимые документы для перевозки, — Рикс как ни в чем не бывало переключается на обсуждение деловых вопросов, и Кассий ему за это благодарен.

Как так вышло, что родной сын ведет себя как распутная девка, а Рикс, правая рука Кассия — как сын, о котором он и мечтал?…

— Мне скучно, — Лабель капризно дует губы, и его красивое тонкое лицо кривится от осознания, что вечеринка закончилась.

— Прости, дружище, — Рикс усаживает его в мягкое кресло, в котором Лабель моментально растекается, — если ты продолжишь праздник, то завтра и не вспомнишь себя. Нужно отдыхать.

— А ты будешь со мной? — Лабель с надеждой заглядывает ему в глаза, но Рикс с мягкой улыбкой качает головой.

— Прости, птенчик, но мне нужно заниматься работой. Пока ты будешь отсыпаться, я съезжу в несколько мест и проверю, как у нас идут дела.

Кассий с любопытством наблюдает за общением двух названных братьев. Похоже, Рикс не только ему заменил сына, но и Лабелю — мать, настолько тепло они общаются. Вот только ощущение омерзения от этого не пропадает.

Альбукерке, 1999 год, Альта Монте

— Аккуратнее, красавчик! — шипит Сатоши, и Хонг закатывает глаза, — мне и так подпортили шкурку, хоть ты не добавляй!

Сатоши бьют методично и регулярно, на открытого гея местные реагируют как быки на красную тряпку.

— Вот скажи мне, — спрашивает Хонг, аккуратно промакивая свежие ссадины на лице Сатоши, — неужели ты совсем не можешь вести себя скромнее?

Сатоши с грустью осматривает разодранную красную лакированную куртку, которой место теперь только на помойке, и картинно прикладывает руку ко лбу.

— Ты хочешь сказать, еще скромнее? — кажется, даже если Сатоши умрет, дива в нем будет жить еще по меньшей мере полчаса. — Между прочим, красный сейчас в тренде, а эти чурбаны в костюмах лесорубов…

— Хватит! — не выдержав, рявкает Хонг. Сатоши прерывается на полуслове и с тревогой заглядывает ему в глаза, — ты же специально выводишь их на агрессию. Вот объясни мне, зачем?

— Потому что я это я, пирожочек, — вздыхает Сатоши, — я не могу перестать быть собой только потому, что кучке придурков не нравится, как я выгляжу или веду себя.

— Ты понимаешь, что однажды все может не закончиться ссадинами или переломом ребер? — против воли Хонг напоминает ему о случае, который произошел буквально в прошлом году.

Сатоши похож на яркую экзотическую птицу, случайно залетевшую в безжизненную пустыню и распугивающую местных обитателей. И он прав — это он и есть, всегда был таким. Наверное, именно его открытость и смелость быть собой даже в самом враждебном окружении когда-то привлекли Хонга, который долгое время даже себе не мог признаться в собственной ориентации.

— Не бойся, любовь моя, — Сатоши примирительно поднимает руки. — Однажды мы с тобой уедем отсюда и будем жить в месте, в котором всем будет плевать на то, кто мы такие.

— Кстати, об этом, — Хонг достает конверт с гербом колледжа, — они ответили.

Сатоши сразу выхватывает уже вскрытый конверт и пробегается глазами по строчкам. По мере прочтения на его лице отражаются попеременно восторг, радость, но ближе к концу они сменяются задумчивостью.

— Как японцу, мне предоставляют скидку на обучение, — говорит Хонг, предполагая, что Сатоши уже дошел до строчки с суммой, которую придется отдать колледжу.

— И это замечательно! — Сатоши, внутри себя приняв какое-то решение, вновь сияет, — я буду работать и оплачивать твои счета. А ты будешь учиться и станешь великолепным юристом!

— Мы можем работать вместе, так будет значительно проще, — если грамотно распределить нагрузку, то вдвоем они должны справиться.

— О нет, любовь моя, об этом и речи быть не может! — Сатоши вскакивает на ноги, собираясь пуститься в пляс, но синяки дают о себе знать, и он охает, держась за не так давно зажившие ребра, украшенные свежими кровоподтеками, — работать буду я, а ты все силы бросишь на обучение.

— Как ты себе это представляешь? — Хонг слегка бледнеет. — Будешь оплачивать мою учебу, как будто я нахлебник?

— Не переживай, сладкий, — Сатоши оставляет на его губах звонкий поцелуй, — когда ты станешь акулой юриспруденции и будешь зарабатывать шестизначную сумму за год, нахлебником буду уже я. Стану примерной степфордской женой и буду отдыхать в спа и торговых центрах, пока ты зарабатываешь на все мои прихоти.