Когда я вошёл, он сидел на подоконнике и вполоборота смотрел на проходную.

– Скучаете по тем временам? – спросил я, кивая на усталые спины внизу.

Он дёрнул плечами и скривился:

– Не… Плебейская работа. Сучья. Всему своё время.

Теперь он был большим, грузным и поражал размерами угловатой лысой головы, словно за последние тридцать лет его живот и череп раздувались одновременно. Фигура давно утратила атлетизм, ссутулилась и стала покатой, но Рыкованов оставался чертовски сильным и даже проворным. Он любил забраться в кабину погрузчика или родного козлового крана и преподнести молодёжи урок мастерства.

– Садись, – велел он, кивая на стул возле длинного стола. – Спал?

Я кивнул.

– А я плохо… – он провёл рукой по влажному от пота черепу. – Укачивать в машине стало.

За последние двое суток он видел заполярный Харп, Лабытнанги, Салехард, летел на Ан-2, плыл паромом, трясся в вахтовке. Более 1000 км он преодолел на своём внедорожнике, чтобы утром быть здесь.

Его кабинет в заводоуправлении мало изменился с тех пор, когда Рыкованов вошёл сюда впервые: это было обычное административное помещение, где могла располагаться бухгалтерия или ОТК. Крашеные стены, несколько шкафов и огромная карта на стене с булавками наших предприятий: разноцветный салют, летящий от Челябинска к периферии.

Из общей унылости выбивался только шикарный лакированный стол из древесного массива – подарок брата на юбилей. Пикулев надеялся, что стол притянет к себе все остальные атрибуты директорской жизни, дорогие авторучки, большие кожаные кресла и паркетный пол. Но Рыкованов не изменился. Он выводил свою неровную подпись первой попавшейся авторучкой и стряхивал пепел сигарет в поршень тепловозного двигателя со спиленной юбкой.

У Пикулева и Рыкованова были разные отцы. Пикулев был на восемь лет моложе, ниже ростом и как будто мягче по характеру, хотя это впечатление было обманчивым. Он носил дорогие костюмы и выглядел аккуратно, «как только из шкатулки», шутил про него Рыкованов. Я представлял себе сигарную коробку, в которой лежат такие Пикулевы с ровными причёсками и ждут своего часа.

Рыкованов смотрел на мир раскосым взором, в котором чувствовалась угроза: медведя нельзя было приручить. Он мог казаться спокойным, но через секунду взорваться и дать хорошего тумака начальнику цеха, если тот продолжал спорить или говорил что-то оскорбительное. Он не терпел, когда плохо отзываются от зоне: для Рыкованова территория на северо-востоке от АЭС была его альма-матер, давшей путёвку в жизнь. Называть её грязным местом мог только он сам и несколько оставшихся в живых участников РОЛов.

Пикулев на этом фоне казался интеллигентным и тихим и говорил вкрадчивым голосом, хотя мог завестись, становясь крикливым. Он наблюдал происходящее через тонкие оправы позолоченных очков, держался подальше от грязи и любые задачи предпочитал делегировать другим. Он управлял растущей империей через экран монитора, полагался на цифры и выстраивал вокруг себя административные редуты. Во многом поэтому я чаще общался с Рыковановым, хотя он постепенно отходил от дел, и названия его должностей становились всё менее определёнными.

Когда я пришёл в «Чезар» в 2003 году, полный сил Рыкованов был локомотивом их семейного бизнеса, а его щуплый брат воспринимался, скорее, предметом канцелярской необходимости. Сначала он отвечал за бухгалтерию, позже перешёл в ранг главного экономиста. Вскоре Пикулеву доверили возглавить совет директоров растущего холдинга, и он оказался хорошим переговорщиком, если речь шла про власти любого уровня: от городских до федеральных. Но Пикулев терялся перед начальниками цехов и простыми рабочими, и первое время заслон в виде старшего брата был ему необходим.

В последние годы Пикулев заматерел и подцепил вирус аристократизма. Он всё чаще рассуждал о своей миссии, наследии, идеалах. Для него стал важен символизм вещей и явлений, и все его новые приобретения, от автомобиля до завода, становились кусочками имперской мозаики, в центре которой был он сам. Возможно, Пикулев готовил себя к политической карьере.

Секретарь привела Ефима, который вошёл в кабинет, не зная, как себя вести. Хмурым взглядом Рыкованов усадил его рядом со мной и затушил сигарету: его брат не любил запаха табака.

Следующим в кабинет вошёл Воеводин, замначальника следственного управления полиции, и стало ясно, что Пикулев с Рыковановым готовятся к серьёзной обороне. В руках Воеводина была тонкая папочка.

За ним появился Подгорнов, и я напрягся: мы с ним плохо выносили друг друга и его присутствие здесь не было обязательным. После разделения службы безопасности на две структуры, «С» и «К», они традиционно соперничали. Подгорнов отвечал за силовое обеспечение безопасности, по сути, руководил многочисленной охраной «Чезара». Я был главой службы «К», которая занималась более тонкой работой, связанной с юридическим аспектами, конфликтами, сложными переговорами и нестандартными поручениями. Подгорнов не был слишком умён, и его присутствие здесь выглядело как повышение.

Пикулев явился последним.

– Здравствуйте, господа.

Его приветствие – это лёгкий кивок, снабжённый полуулыбкой. Ровная причёска напоминала пластмассовый парик.

Пикулев замер у стола. В кабинете Рыкованова для него не было подобающего места. Вокруг торчали низкие спинки офисных стульев, и, видя замешательство брата, Рыкованов кивнул ему на своё старое кресло, которое хотя бы отдалённо напоминало трон. Рыкованов пересел на стул рядом, и тот просел под его массой, отчего казалось, что Рыкованов сидит на ведре.

Пикулев уселся, выложил перед собой электронный планшет с пером и несколько минут щёлкал им по экрану. От клацающих звуков мы все впали в лёгкий транс. Рыкованов встал и уселся на подоконник, лениво поглядывая в окно. В начале девятого толпа у проходной поредела.

Наконец Пикулев произнёс:

– Итак, господа, у нас проблема, – он бегло окинул нас взглядом. – Для начала я бы хотел узнать все детали произошедшего. Тебе слово, Кирилл Михайлович.

Я кратко пересказал субботние происшествия, обращаясь больше к Рыкованову, который слушал молча, глядя на сцепленные пальцы. Когда я закончил, тот посмотрел на меня из-под низких бровей:

– Кирюша, никакой самодеятельности?

– Нет. Анатолий Петрович, видя состояние Самушкина, я принял решение лично везти его в больницу, чтобы избежать случайностей. В тот момент положение не казалось опасным. Я считал, что это тепловой удар. Не думаю, что мы в принципе могли что-то сделать.

Рыкованов перевёл вопросительный взгляд на Ефима и тот закивал:

– Он вообще нормальный был! Бегал там со своим рупором. Кирилл Михайлович сказал ему не мешать, мы и не мешали.

– Тебе-то сложно было удержаться, – усмехнулся Рыкованов.

По дрожанию фиминого локтя я чувствовал клокочущее в нём чувство справедливости. Он обиделся:

– Анатолий Петрович, я что, приказов не понимаю? Сказали не трогать, мы не трогали. Подгорновских вон спросите: никто этого скомороха не прессовал.

Подгорнов сухо кивнул. Из его команды в субботу с нами было человек пять на случай обострения.

– Знаю я, знаю, – смягчился Рыкованов. Он уважал военное прошлое Фимы.

Пикулев нетерпеливо обратился к Воеводину:

– Коля, а в чём всё-таки причина смерти? Что вскрытие показало?

Воеводин откашлялся, раскрыл папку, примял страницы ребром ладони и доложил:

– Самушкин Эдуард Константинович, 1991 года рождения. Смерть наступила восьмого июня 2019 года в семнадцать часов ноль три минуты. Предварительная причина – остановка дыхания и сердечной деятельности на фоне обширного кровоизлияния. К делу подключился следственный комитет России. Результаты вскрытия пока не известны. Тело находится в бюро судебно-медицинской экспертизы.

– То есть ничего у нас нет? – Пикулев застучал пером по столу. – Умер человек, а мы гадаем, малярия это или ветрянка? Почему дело не поставили в приоритет?

– Да как не поставили?.. – начал было Воеводин, но Пикулев оборвал: