– Какой мальчонка? – удивился я.

– Эдик ваш. Зачем вы его? – губы её дрожали. – Ему всего двадцать семь было.

Ах, Эдик… Узнала же. Наверняка уже весь город гудит. Начиталась ерунды в интернете и смотрит теперь жалобно, точно лань – ненавижу этот кроткий взгляд. И не статей начиталась, а комментариев от анонимов, которые выдают себя за инсайдеров и несут всякую чушь. И чем она безумнее, тем больше в неё верят.

А задело её не само происшествие, а тот факт, что бедолага Эдик не доскрипел до юбилея. Двадцать семь лет, подумать только! Вот было бы ему тридцатник, уже не жалко.

Я долго держал её взглядом, а потом произнёс:

– Ты такие мысли оставь. Оставь, оставь. Никто его не трогал. Мы точно не трогали. Смотри, не брякни где-нибудь. Мальчонка!

Мой тон подействовал. Тушь на её ресницах потеряла форму и сделала глаза немного ведьминскими, прекрасными.

– Ясно, – пробормотала она. – Я никому не скажу.

Теперь она вела себя так, словно я угрожал. Когда я раздражён, в моём голосе появляется металл, и никак его оттуда не выплавить, она-то знает. Но этот её овечий тон хуже прямых оскорблений.

– Ну, что ты мелешь? – фыркнул я. – Говорю тебе: мы его не трогали! Ума палата! Зачем нам так подставляться? Мы что, блин, совсем дебилы? Я его лично до больницы вёз! Я за него отвечал! Мне его смерть меньше всего нужна!

Я оттолкнул стакан с вином, тот поехал, как камень в керлинге, равномерно и бойко, замер на самом краю стола и опрокинулся. Осколки были похожи на крупный бисер. Есть такое закалённое стекло, которое лопается сразу в труху. И отношения такие есть.

Ира торопливо собирала вещи.

– Чего ты завелась? – спросил я. – Какое отношение этот Эдик имеет к нам? Это просто инцидент, который нас вообще не касается. Работа – работой, жизнь – жизнью. Разве не так у нас было?

– Самооправдание, Кирилл, это такая бездонная бочка: если порыться – на любой случай слова найдутся.

Теперь в ней появилось что-то от учительницы начальных классов. Конечно, Шелехов, опять ты не угадал с ответом. Садись, двойка. Если женщине нужен повод, чтобы уйти, в ход пойдёт всё – и война, и моя работа, и Рыкованов с Эдиком. На здоровье! Пожалуй, ей это нужно. Без злости трудно начинать новую жизнь. На её заострившемся лице читалось облегчение, ведь на пути к бездне своего тридцатилетия она преодолела самый сложный рубеж – меня.

Ира ушла, навьюченная бумажными пакетами, в которые покидала мелкие вещи.

– Я за остальным потом заеду… – проговорила она негромко, словно извиняясь.

Конечно, заезжай. И даже не сомневайся: всё, что твоё – твоё.

Я закрыл дверь. Расставаться всегда больно. Больно сужать круг знакомых, который и так стягивается на шее как удавка.

Ира мне нравилась. Она не была глупой, не была корыстной. Про неё можно сказать – карьеристка, амбициозный человек, перфекционист, но она разделяла работу и дом и умела прятать шипы своего профессионализма, становясь временами трогательной, пьяной, романтичной. В остальном же она сохраняла ясность мысли, и в наших отношениях боялась взять лишнее, что не принадлежит ей по праву. К моим подаркам она всегда относилась предельно аккуратно, словно знала, что придёт время их возвращать. Её педантизм в этих вопросах меня угнетал, словно она проводила между нами черту.

Не знаю, любил ли я Иру настолько, чтобы жениться и прожить всю жизнь, но с ней я чувствовал себя живее, чем без неё. Только ей уже почти тридцать, а я по-прежнему строптив, глух, и её это достало.

Стыдно, Шелехов, быть собакой на сене. Стыдно, да… Но удобно. А ещё удобнее быть одному. Теперь не нужно думать за двоих. Не нужно ничего доказывать. Так честнее.

Но, чёрт побери, как меня злит лёгкость, с которой Ира поверила в эти бредни про убийство Эдика! Если эта чушь показалась правдоподобной даже ей, что скажут наши враги, которые топили нас и за меньшее? Завтра во время совещания на «Чезаре» меня ждёт прожарка на медленном огне.

А ещё Ира боится войны, и это странно. Это не в её характере. Придумала себе новое пугало, сама же всполошилась, сама же себя убедила. В ней появился пафос. Она говорит: «Все войны продают народу одинаково, а гибнут совсем не те, кто продаёт». Начиталась мудростей во «ВКонтакте».

Может быть, ей просто хочется тревожиться о чём-то постороннем, чтобы не тревожиться о возрасте? Или война уже разлита в воздухе и лишь толстокожие ублюдки вроде меня не чувствуют этого?

Я вышел на балкон. Застойный воздух перемешивался с гулом улицы Воровского и гарью, которой удобрили атмосферу наши предприятия: Рыкованов считал, что самые грязные процессы гуманнее всего выполнять в жаркие выходные, когда в городе никого нет. Небо розовело, но у самого горизонта его заливала серая непроницаемая дымка.

Поток машин наводнял улицу Воровского с запада, со стороны трассы М-5: люди возвращались в город с озёр, из дачных посёлков и заповедников. Из окон автомобилей торчали локти, пятки, оранжевые надувные круги. Пролетела осевшая «Лада», высвечивая фиолетовый круг асфальта и грохоча басами.

Красный родстер Mazda, который я подарил Ире, стоял на парковке у магазина «Диета». Значит, Ира приехала на своей машине и на ней же укатила: на старом Suzuki, который я терпеть не мог. В её манере держаться старых вещей изначально было что-то раскольническое.

Что ты чувствуешь, Шелехов? Ничего. Разве это нормально? Разве Ира была неподходящей парой? Подходящей. Но я по-прежнему не мог избежать бесплодных сравнений со своей женой. Странно называть Вику женой, ведь она так и осталась моей невестой, просто наш медовый месяц затянулся на два года. Со временем её образ покрылся серебром, стал ещё свежее, чище, притягательнее, и хотя я знал, что память меня обманывает, но не мог противостоять этому обману. Может быть, Ира чувствовала это силовое поле и потому держала дистанцию. А может быть, она меня просто боялась? В кого ты превращаешься, Шелехов?

Балкон выходил на двор городской больницы, за которым тянулись серые шапки примитивных кирпичных домов. У Челябинска нет лица: линия его горизонта похожа на склад холодильников и стиральных машин. С одной стороны виден шпиль университета, с другой – промзона, трубы которой напоминают дрожащий мираж.

Мы травим город, город травит нас. В этом и заключается наш обмен веществ. Мы квиты. Мы часто рассуждаем, каким был бы Челябинск, если бы не катастрофа 1992 года? Если бы под завесой радиоактивной дымки не возникла эта новая-старая Россия, диковатая, феодальная, где новая берг-коллегия имени Рыкованова и Пикулева имеет больше власти, чем сама власть. Но ведь история не имеет сослагательного наклонения.

Внизу горланила пьяная компания. На тканой крыше «Мазды» виднелся след птичьей бомбардировки, размашистый, как клякса. Я отпрянул от края балкона и отряхнул локти от чёрной пудры – одного из продуктов «чезаровской» деятельности.

Заводоуправление ЧМК располагалось наискосок от главной проходной, на которую выходили окна рыковановского кабинета на четвёртом этаже.

По утрам он любил курить и наблюдать за текучкой рабочих. Он прислонялся к подоконнику и вспоминал, вероятно, как почти сорок лет назад впервые вошёл на завод через эту проходную. Тогда он был худым двадцатилетним дембелем с временным пропуском в кармане и амбициями стать начальником цеха, получая свои двести рублей. Но начальником цеха Рыкованов не станет и следующие 12 лет проработает крановщиком (сам Рыкованов обычно поправлял – машинистом крана). Его главным карьерным достижением тех лет будет несложная схема, с помощью которой в конце 80-х он с подельниками будет вывозить с комбината черновой лом, чтобы ввезти его через другую проходную и получить свои 200 рублей: но не за месяц, а за каждую ходку. В 92-ом году, после катастрофы на АЭС, Рыкованов угодит в один из первых рабочих отрядов ликвидаторов (РОЛ), вскоре возглавит его, а месяцы спустя станет начальником всех РОЛов. А затем подчинит себе стремительно угасающий комбинат, перескочив с нижней точки командной цепи на самый её верх.