А вечером она всегда грустит,

По сторонам потерянно глядит

И, провожая красную зарю,

Тихонько шепчет ей: «Благодарю…»

Ни мускулов, ни мозга… Как же мать

Смогла понять свой жребий — и принять?

Ночь тает, заре пробудиться пора,

Спит город усталый, уснувший вчера.

Погода прохладна, гуляют ветра,

Напевы свои принося со двора.

Лишь птица какая-то издалека

Кричит то и дело — как будто тоска

Терзает ей сердце… Что это за крик?

Чей горький призыв в ее ночи проник?

Ах, ночи мои, наказанье мое!

Придет ли отрада в мое забытье?

Чего-то я жду, не закрывши окна.

Не хватит ли мучиться ночью без сна?

Несут меня думы в родимый простор,

Гуляю с цветами среди милых гор.

То рею над миром, как смелый орел,

То плачу безудержно в мамин подол.

Ночь тает, заре пробудиться пора,

Спит город усталый, уснувший вчера.

Лишь звезды не спят. Их большая семья

Сердца будоражит таким же, как я…

Посвящается Хатире

Дорога неблизкая, тяжек сюжет.

Опять у сестры настроения нет?

На беды и тяготы плачется мне,

И горькие слезы текут в тишине…

…Но что это?.. Гром расколол небеса!

И ветер поднялся, и дождь начался!

И небу Хатира махнула рукой:

— А ты почему потеряло покой?

Зачем по низине помчались ручьи?

Иль все мои беды — еще и твои?

Иль ты услыхало сердечную боль?

Иль ты породнилось с моею судьбой?

А ливень всё пуще… Всё дальше идем.

Всё плачет сестра. Всё мрачней окоем.

Но что тут изменишь, что сделаешь? Ведь

Всю жизнь не проплачешь — и нужно терпеть.

Вдруг чудится: горы встают сквозь леса,

Утесы вздымаются под небеса.

А с гребня несется сквозь сполохи гроз

Бурлящий поток то ли вод, то ли слёз…

Я думала: горы закрою тоской —

Тоской, что темнее пучины морской.

Но кто же столь горько тут плачет во мгле,

Как малый ребенок на голой земле?

…Вот так довелось нам сквозь ливень шагать,

То падая, то поднимаясь опять.

Вот снова поляна, вот птицы поют,

И зеленью полон осенний уют.

И я, как могу, утешаю сестру:

— А может быть, все испытанья — к добру?

Судьба не дает непосильных поклаж,

И долю свою ты другим не отдашь.

А доля то свет нам приносит, то тень,

То ливень, то солнце… как нынешний день…

Зачем, Всевышний, двери закрывать?

Одни откроешь — закрываешь пять…

Надежды сохнут, и всё гуще мгла,

В тисках которой жизнь моя прошла.

С младенчества ни разу не солгав,

Судьбы роман слезами написав,

Я всё стерпела… Но в осенний час

Вдруг разрыдалась, всё поняв про нас.

В обмане мир вершит дела свои,

И все мы здесь — как в путах воробьи.

Навек прозрев, грустит душа моя:

Слепой оставшись, не страдала б я!

Сегодня высок и красив небосклон,

Как замок старинный. С краев озарён

Свечами, зажженными верным слугой,

Он ждет приглашенных на бал дорогой.

Вот новый оттенок из бездны примчал…

На полночь назначен заоблачный бал,

И месяц, сверкая улыбкой своей,

Учтиво встречает высоких гостей.

Вдруг прямо в окно моих вечных ночей

Бросает он лесенку ярких лучей.

Подняться по ней призывает меня,

Всё той же улыбкой светя и маня.

Любимого за руку взяв, я бегу

По лесенке в небо… В высоком кругу

Всё чинно и стройно, и все на местах,

Как быть и должно на балах и в мечтах.

Нас ждет званый ужин. Высокая честь!

Наверно, гостей больше тысячи здесь.

И сотни маэстро в глубинах дворца

Прекрасную музыку льют нам в сердца.

…Взгляните на чудо осенних ночей.

Где тучи былые? Средь звездных свечей

Все веселы, все ожидают удач,

Все счастливы равно, бедняк и богач!

Всем известно: в Сталах бьют три родника,

Струи их спокойны, как в руке рука.

Звонкое журчанье слышится вокруг,

Словно песня юных девушек-подруг.

Плещутся в них ночью звезды и луна,

Девушек окрестных вновь лишая сна.

Сколько их смотрело в чистую струю,

Открывая душу чистую свою!

Золотятся утром струи длинных кос,

Ослепляя блеском солнечных волос,

Что текут куда-то с брызгами зарниц,

Отгоняя шумных налетевших птиц…

Край родной! Пусть будут родники твои

Гордостью народа, рода и семьи!

Перво-наперво, переоборудовав приватизированное на ваучеры коллектива ателье в магазин, Вадимыч отказался от услуг пультовой милицейской охраны. В печенках уже сидели ночные побудки после срабатывания сигнализации, вояжи на милицейском «бобике» из дому в ателье, открывание никем не тронутого помещения и контрольные обходы, во время которых патрульные совали нос к полкам готовой продукции, намереваясь выцыганить, в благодарность за неусыпную службу, что-нибудь из дефицитного. Ни разу за многие годы побудка не соответствовала реальной краже либо покушению на оную — и невольно закрадывалась мысль: а не корыстные ли это проделки самой охраны?

Пока ателье принадлежало государственной конторе, договоры с милицией заключались дирекцией на обязательной основе, без участия заведующего. Но вот он, Вадимыч, сделался собственником, и запрос о сотрудничестве на бланке МВД поступил конкретно к нему. «О, ребята, кого-кого, а уж вас-то мы знаем!» — мелькнуло у Вадимыча в голове. И он вежливо отказался.

Потом еще дважды приходили новые бумаги, со всё более настоятельным предложением услуг. Затем явился и уполномоченный — прозрачно намекал на возможные неприятности. Но Вадимыч остался непреклонным.

Звать его так, по отчеству, — уважительно и как-то по-домашнему, — девчата-сотрудницы стали чуть ли не с первого появления в ателье. Был тогда он совсем еще молодым парнем, не умел командовать — просто хмурился, будучи чем-то недоволен, и брался исправлять напортаченное кем-нибудь из вязальщиц своими руками.

Словцо «хозяин» в отношении тех, кто формально всего лишь заведовал, бытовало в народе неспроста. Ведь такой человек, «шеф» и «балабус», делал, по сути, всё основное — «слева» доставал сырье и туда же, «налево» сбывал неучтенную продукцию. При этом каждый из задействованных в деле получал свою долю. А вот рисковал свободой и нажитым добром он один. Наверное, поэтому все в ателье, не возразив ни словом и не торгуясь, уступили Вадимычу однажды свои ваучеры, сделав хозяина названного — владельцем. И никто не ушел.