– Я не опоздал?

– Нет, господин Ледницкий, вы как раз вовремя. В маленьком кабинете стоял полумрак. Широкоплечий, смуглый, с посеребренными сединой волосами мужчина сидел напротив треугольного окна в пол, за которым густо падали крупные снежные конфетти. Апрель. Зима в этом году задержалась надолго. «Лет десять такого не было», – подумал Ледницкий и прошел к столу. Чем в этом пустом кабинете занимался директор, он никогда не мог понять. На буковой столешнице с вкраплениями из эпоксидной смолы не было ничего: ни компьютера, ни планшета с телефоном, ни даже еженедельника или канонической фоторамки с портретом любимых внуков. Пустота – лишь натуральное дерево и искусственная смола, принявшая форму марсианских барханов. И совершенная пустота по сторонам – никаких книжных шкафов или ящиков с документами, никаких грамот, картин или плакатов, развешенных по стенам. Лишь стол и неустанный снег за синеющим треугольником окна.

– Может быть, кислородный шот? Или просто чай? Директор кивнул в сторону свободного стула.

Ледницкий оправил полы своего белого халата и сел напротив.

– Нет, благодарю вас, – прокашлялся. Ну что ж. Все учтивости соблюдены, надо переходить к сути.

Ледницкий до последнего не понимал, правильно ли он поступает и что, собственно, собирается сказать директору. Если он скажет все, как есть, то станет стукачом, промолчит – подельником, и когда их проект окончательно пойдет ко дну, а Ледницкий в этом не сомневался, его можно будет обвинить в соучастии, в присвоении бюджетных средств… Он же сядет, как пить дать, сядет. Мысль об этом была невыносимой. Это Прождеву нечего терять: он болен, и исход его болезни, увы, ясен, у него нет семьи, он прожил жизнь, которую хотел. Нечего терять, не о чем жалеть. А Ледницкому-то как раз есть: его жизнь только начинается и он не готов расплачиваться ею за чье-то безрассудство.

– Глеб Исаевич, я хотел поговорить о проекте «Агнес», над которым работает команда профессора Прождева… и я в том числе, конечно. Мы не отстаем от графика, все будто бы идет по заданному плану, но мне кажется, что сам график, как бы лучше выразиться, не совсем корректный. Мы могли бы перейти к финальной стадии уже сейчас, нет никаких объективных причин, которые этому препятствуют, но… Мы уже давно не проводим никаких настоящих экспериментов, не производим необходимых и новых измерений, лишь раз за разом проверяем данные, заполняем таблицы и формы, описываем то, что уже описали. Все дело в нежелании профессора Прождева продолжать. У него конфликт интересов. И это подрывает весь проект. Вместо того чтобы сообщить о своих сомнениях и уйти, профессор Прождев занимается саботажем. Мне кажется, он портит код. Ошибки там, где их не должно быть. А еще… Не хочу быть голословным, но у меня есть подозрения, что профессор Прождев использует имеющиеся у нас технологии в своих личных целях. Я могу ошибаться в этом, но в том, что слышал собственными ушами, – нет. Профессор Прождев неофициально говорил с Милютиными о том, чтобы они отозвали свое согласие. Я не понимаю. Это непрофессионально! Мне очень неприятно это говорить, профессор Прождев много сделал для «Агнес», но мне кажется, его необходимо отстранить от проекта…

– Это серьезные обвинения, господин Ледницкий. Директор, не моргая, смотрел будто сквозь него.

– Я понимаю, Глеб Исаевич. Осознаю всю степень ответственности, но это важный проект, он важен не только для нашей компании, но и вообще для науки, для человечества. – Ледницкий с жаром произнес это, будто окончательно уверившись в правоте своих слов и пропитавшись всем пафосом ситуации, важностью возложенной на них, на него лично миссии. – Наше изобретение поможет сотням тысяч людей. Не только детям, но и их родителям. И я уже не говорю о том, что если не мы первые сделаем открытие, то это сделают конкуренты. Не мы одни стоим на пороге…

Директор молчал. Затем он как-то медленно выдохнул через ноздри и, опершись сухими, слишком длинными пальцами о столешницу, приподнялся. Продолжая тяжело молчать, он подошел к окну.

Пыл Ледницкого немного подостыл. В момент, когда он произносил свою тираду, он не казался себе лицемерным. Он верил в то, что говорил. Или ему казалось, что верил? Или ему казалось, что Прождев делает что-то не то? Может быть, он просто хочет его подсидеть, и в этом надо честно себе признаться? С кем, если не с самим собой, надо быть абсолютно честным?

Молчание директора становилось невыносимым. Он стоял возле окна неподвижно, как статуя. Ледницкому вдруг показалось, что тот и не дышит вовсе. Истукан. Безжизненная фигурка, заключенная не в хрустальный шар, но в куб, где снег кружит не внутри, а снаружи. Странный, искаженный мир… Ледницкий открыл было рот, но директор вышел из оцепенения и заговорил.

– Что ж. Если вы набрались смелости сказать все мне, господин Ледницкий, то наберитесь еще терпения и внимательности и подготовьте к утру материалы, которые бы подтверждали ваши слова. Я хочу ознакомиться с ними прежде, чем будет запущена процедура проверки. На этом, надеюсь, все. Вы свободны.

17.02.2057.21:16:32.Запись№ 14.ИванПрождев. Носитель: Актар-2

Милютины отказались. Муж так разъярился, что стал угрожать. Обещал пойти к руководству, подать жалобу. Какая глупость. Будто я предложил что-то противоестественное или незаконное. Его, конечно, можно понять. Жена так рыдала, ждала от него поддержки. Это извечное: «Сделай же что-нибудь!» Не все стоически выносят женские слезы и истерики… Непонятная, конечно, реакция, несоразмерная поводу. Достаточно было просто отказаться. Это ведь так или иначе их дочь, и я просто предложил забрать ее домой. Сказала, что я не знаю, о чем говорю, что я сам не прошел через все это и просто не понимаю. Они ведь пытались. Она ведь ходила в церковь, верила в Бога, думала, что всем дается ровно столько, сколько они способны вынести. Но она, они оба, не смогли. Непосильная ноша. Ежедневный непрекращающийся кошмар. Так зачем это все было? Требовала от меня ответа, будто я могу это знать. Или надеялась, что я поменяю мнение и начну убеждать их с мужем, что, дескать, все было именно для того, чтобы они подписали согласие на эксперимент. Что в этом и есть божественное провидение, умысел, что все правильно, так и надо, пути Господни неисповедимы… Но, черт возьми, это же чушь! Какой Бог, какое провидение, дамочка, очнитесь! Я ученый, а не шарлатан-проповедник. Не ко мне нужно обращаться за утешением и индульгенцией. Да и если во всем искать знаки, то чем вам не знак, что этим проектом занимаюсь я, и я пытаюсь донести до вас мысль, что ваша дочь не безнадежна. Ау! Вы слышите меня?! Сказала, что когда пренатальные исследования подтвердили, что у плода трисомия по хромосоме 21, ей предложили удалить его, но она отказалась. Не могла убить своего ребенка. Уже считала ребенком. Решили с мужем, что примут его любым, вместе пройдут через все трудности, они справятся, все у них получится. Читали форумы родителей особенных детей, читали книги, ходили к психологу, смотрели ролики. С утра до ночи успокаивала себя всем этим. Все казалось не таким страшным. Если повезет, то их ребенок, их дочь, сможет жить настолько полной жизнью, насколько это вообще возможно. Может быть, она станет актрисой? Или откроет благотворительный фонд? Такие примеры ведь есть, их много… Но Милютиным не повезло. «А вы знаете, что Агнес значит “агнец”? Это значит, что она должна была быть чистым, невинным ребенком, нашей светлой дочкой». Так и сказала. Сказала, что они хотели ее, несмотря ни на что. И даже сейчас они хотят для нее лучшего будущего. Так какое право я имею им говорить, что они обрекают ее на смерть?! Как я смею называть спасение убийством! Как я только могу заставлять их снова проходить через все это? Она почти задыхалась. Я предложил ей стакан воды. И хотя ее лицо было искажено ужасом, гневом, презрением ко мне и жалостью к себе, хотя оно выглядело старше тех цифр, что значились в ее паспорте, пожухшим от выпавшего на ее долю несчастья, я не мог не отметить, что когда-то она была красива той андрогинной красотой, которая сближает людей с ангелами. Но жизнь ее не пощадила. Удивительно, как много мы, люди, можем принести друг другу боли, даже не желая этого.