– Ударилась просто, не переживай.
– Мне не нравится, когда к нам кто-то приходит. – Илья перекатывал краешек футболки между пальцами. Раньше они это не обсуждали.
– Мне тоже, но нам нужно что-то есть.
– Можем что-то посадить.
– И питаться одной петрушкой?
– И никто тебя не ударит.
Она промолчала, лишь сжала зубы, челюсть дрогнула. Илья постарался сменить тему и рассказать маме о Тимофее Михайловиче, но она ушла, а он до ночи рисовал на клетчатых тетрадных листах котов.
Полузаросшая дача Лаевского стала его убежищем. Пение птиц сменилось скрипом половиц, запах растений в саду – запахом замешиваемого теста. Тимофей Михайлович всю жизнь проработал в пекарне и не мыслил себя без выпечки: пирожки, бублики и баранки выходили у него исключительные. Илья любил слушать повторяющиеся из раза в раз истории и разделял сетования Тимофея Михайловича о нынешнем поколении.
У старика была удивительная способность вызывать интерес. Даже если он просил помочь покрасить забор, это превращалось в приключение. Однажды Тимофей Михайлович предложил Илье покрасить яйца, приближалась Пасха. Дома этот праздник не отмечали, и он охотно согласился. На столе стояли несколько лотков с белыми и оранжево-коричневыми яйцами разных размеров. Тимофей Михайлович сказал, что они попробуют раскрасить их несколькими способами.
Сперва решили пойти по традиционному пути: набрали в первые попавшиеся емкости воды и высыпали в них пищевые красители. Стаканчик, предназначенный для смачивания кистей, окрасился в красный, а срезанная наполовину пластиковая бутылка – в зеленый. Погрузили яйца в воду, Тимофей Михайлович аккуратно положил яйцо в ложку и опустил его в обрезанную бутылку. Там яйцо пролежало несколько минут, а потом его вынули. Скорлупа покраснела. Илья сделал то же самое, и ему почему-то стало радостно. Захотелось обвить шею Тимофея Михайловича руками и долго-долго не отпускать, но он обошелся тем, что сощурился и хихикнул.
Второй способ – салфетки. Тимофей обмакнул их в краску, разорвал на несколько лоскутков и приклеил к белой скорлупе яичным желтком.
– Так можно рисовать узоры.
Илья попытался изобразить елочки. Они получились похожими на пятна, но ничего, он мог что-нибудь дорисовать, чтобы всем стало понятнее. Хотя… Кому «всем»? Кого они с Тимофеем Михайловичем собрались угощать? Три лотка яиц на двоих – много, биться с дворовыми – нет, пусть бьются сами, оставалась мама. Илья сомневался, что ее можно приводить в свое укрытие. Илья отдыхал в этом полуразвалившемся доме, где можно было ходить с перепачканным малиной ртом и гладить за обедом кота. Мама бы ничего на это не сказала, но могла взглянуть так, что он почувствовал бы себя виноватым.
Она умела выражать презрение почти незаметно, и Илья боялся, что Тимофей Михайлович обидится, а он этого не заметит. Мама, например, отступит в сторону, если рядом пробежит Василий или если Тимофей Михайлович откусит кусочек от пирога, а потом поднесет ко рту салфетку и выплюнет. Он переживал, что Тимофей Михайлович поддержит молчанку, а потом, после маминого ухода, расстроится. Ладно разозлится, а если отсядет, отвернется и начнет доедать пирог? Тесто будет полусырым, но он продолжит есть через силу, из принципа.
Илья спросил, можно ли ему забрать оставшиеся яйца. Мама плохо себя чувствует, поэтому не сможет составить им компанию.
– А папа, братики, сестрички?
Илья помотал головой, Тимофей Михайлович прокашлялся. Помолчали. Старик поставил на стол корзину со множеством бумажных полосок, и напряжение исчезло. Илья, беспрестанно кивая и повторяя «ага, да, понял», принялся за третий способ. Наклеить бумажку на скорлупу, смазать желтком и опустить в краску.
Приготовления закончились к вечеру. Тимофей Михайлович убрал несколько яиц в холодильник, несколько – в целлофановый пакет и, завязав его, протянул Илье. Они попрощались. На душе было тепло, Илья чувствовал, что сделал что-то хорошее.
Ему хотелось растянуть день, поэтому он выбрал более длинную дорогу. Пушистые побеги мятлика щекотали. Обычно он срывал их и, проводя пальцами от стебля до венчика, играл в «Петуха или курицу», но сегодня настроение было созерцательным. Мимо пробежала собака с репьем на холке, проехали два велосипедиста. Наезжая на камни, колеса поскрипывали, Илья в первый раз услышал этот звук. Солнце опускалось за горизонт, листья на деревьях золотились и шелестели. Шелест напомнил ему сонаты Рахманинова. Он мало разбирался в классической музыке, но разобраться хотел!
Они жили в нескольких кварталах от музыкальной школы, и Илья нередко приходил к ней, чтобы послушать мелодии, льющиеся из окон. Временами музыка успокаивала, а временами кричала: инструменты плакали, казалось, струны не перебирают, а рвут. Илья говорил себе, что ошибки – это нормально и естественно, но уходил все-таки раньше. Записаться бы на класс фортепиано! Черно-белая клавишная дорожка, молоточки, педали, весь этот спектр звуков… Бывало, он садился за стол и стучал по нему, воображая себя величайшим музыкантом двадцать первого века. Однажды за этим его застал очередной мамин знакомый, Илья смутился и перестал репетировать. Занятия перенеслись в воображение. Перед сном он различал отрывки слышанных произведений и нечто новое. Может, это талант заявлял о себе? Илья боялся рассказывать об этом маме, она могла усомниться или, что еще хуже, напомнить, что у них нет денег. В одиннадцать посвящать себя музыке поздно, но…
Золотые отсветы на листьях блекли, солнце исчезло. В небе горели лишь несколько лучей, но и те постепенно меркли. Илья ускорил шаг, ему не то чтобы запрещали поздно возвращаться, но позднее возвращение влекло за собой разговоры, а ему не хотелось говорить ни про салфетки, ни про собаку с репьем. Через несколько минут волнение усилилось, Илья побежал. Его хватило до перекрестка, дыхание закончилось, пришлось идти пешком. Он добрался до подъезда, взбежал по лестнице на шестой этаж и постучался. Ему не открыли ни через пять, ни через десять минут. Он пошарил по карманам: ключи были забыты на комоде Тимофея Михайловича.
Илья стучал громче, дольше, но замок не поворачивался. Он присел на корточки, было прохладно, стянул ветровку и подложил ее под себя. Опершись головой о кожаную обивку двери, Илья прикрыл глаза. Мама, наверное, отправляла кому-то посылку, наверное, задержалась на почте. С ней не случилось ничего плохого, конечно, нет. В мире есть бог, Тимофей Михайлович рассказывал, он милосерден, а значит, мама придет. У Ильи защипало в глазах, но плакать было нельзя, это не по-взрослому. Чтобы поддержать самого себя, он вспомнил про Альбину Сергеевну. Что же с ней случилось? К ней приехал внук.
Они не виделись целую вечность, он учился на биолога в Москве и в свои единственные выходные приехал к бабушке. Без предупреждения. Она поливала помидоры, отвлеклась на собачий лай и увидела Костю. Не того худощавого пацана, каким он был несколько лет назад, а широкого в плечах, выросшего сантиметров на десять мужчину. Они негромко, растерянно поздоровались. Неделя, которую Костя гостил у нее, напоминала дни у Тимофея Михайловича: подъемы в двенадцать, разговоры о несерьезном, сбор малины и огурцы на завтрак, обед и ужин.
Костя целыми днями пропадал в университете, участвовал в научных конференциях, общался с передовыми учеными, но «жизнью» мог назвать жизнь здесь. Он был не готов оставаться в деревне насовсем, но размеренный быт сшивал разорванный покой воедино. Набитая конфетами берестяная коробка возвращала в детство, Костя вновь верил в Деда Мороза и дружбу длиною в жизнь.
У Ильи не было ни бабушки, зато был Тимофей Михайлович и Василий. Да, Василий, пирожки, бублики, коровы, комары, клавиши, биолог, Дед Мороз, Москва, воздушные змеи… Илья успокоился и уснул. Сновидения, в которых ягнята водили хороводы, звезды загорались и тухли, кто-то куда-то падал, ловил рыбу, сеял пшеницу и ел хлеб, в этот раз его не посетили. Проснулся он от того, что его трясли. Перед ним стояла мама, ее щеки горели, а глаза блестели, она прижималась к нему и шептала: «Мне жаль, мне очень жаль, прости, как я могла? Прости меня, пожалуйста, прости». Илья тоже захотел извиниться, сказать, что ему стыдно, что он забыл ключи, но не сумел, в горле скатался комок. Он обнял ее за шею, воротник пальто холодил щеку. Мама была такой же замерзшей, как и он.
