– Я куплю тебе новое мороженое. – Не надо. Я его не люблю, – тихо отвечаю я, рассматривая центр моей вселенной. И он забыл о друге, мнущемся где-то за его спиной.

– А я знаю, что будет дальше, – в его голосе нет и капли сомнения.

– И что же?

– Я провожу тебя домой, – шепчет красавец, прожигая меня взглядом, словно пытаясь заглянуть в душу. – И останусь, ты слышишь?

Я представляю, как он втискивается в маленькую, похожую на пенал квартирку, снятую мною у какого-то вокзального ловкача, поймавшего меня за локоть, прямо на перроне и едва сдерживаю смех.

– Давай начнем просто с проводов. Я даже не знаю твоего имени.

– Женя. Евгений. Тьфу ты черт, – заикается он, и мне хорошо. Так хорошо сейчас.

– Лера, представляюсь я. И все так легко. Мы до темноты бродим по улицам незнакомого мне города. Женька жутко шутит, заваливая меня таким бородатыми каламбурами, что аж зубы сводит. Но мне смешно и спокойно. Мне прекрасно. Его губы на моих, сладкие от пончиков, купленных нами в какой-то маленькой кондитерской. Его руки, придерживающие мой затылок. Безумная пара. Бездумная страсть, накрывающая с головой, как дрожащие пятна света, отбрасываемые рекламами горящими неоном на магазинах. И мне жалко расставаться, даже на минуту, с тем, кого мне предназначила судьба.

Он записывает мой номер на клочке салфетки, как наверное делал миллионы раз с кучей западающих на него девиц. От обиды по телу бегут мурашки. Но что поделать, это его жизнь, в которой еще не было меня. И это надо принять.

– Ты здесь живешь? – спрашивает Женька, рассматривая прекрасный старинный дом, возле которого я замираю.

– Да, – лгу я. Не показывать же ему покосившийся барак, где я сейчас обитаю. Это временно. Теперь я точно знаю – все будет хорошо. Я знаю. И его прощальный поцелуй меня разбивает на молекулы. А потом он уходит, убедившись, что я зашла в темный, пахнущий стариной подъезд. На моё счастье домофона в нем нет. Мне чертовски везет. Выжидаю, пока он уйдет. И сползаю по каменной стене на грязный пол, сотрясаясь в рыданиях.

Мы все носим маски. Скрываем за ними боль. Отчаяние, страх, черные души. Было бы страшно жить, без возможности лепить на лица карнавальные морды. Он другой – не такой, как я. И это нас делает идеальной парой. Женька, Женечка, Евгений.

Ужин кажется бесконечным. Я не хочу есть, только сижу и пялюсь на жующую сестру. И наконец чувствую себя оживающим. Приходящим в себя. Я ее потрогал, и даже щипнул по детской привычке, за обезжиренный бок. Лилька теплая и настоящая. Но другая. И это дурацкое каштановое каре на ее голове, совсем ей не идет. В последний раз, когда я видел сестру, на ее ненормальной черепушке красовался цветастый колючий «ежик», и кожаные штаны обтягивали тощую задницу, а не этот пижонский брючный костюм. Словно Лилек только что сбежала с какого-то чопорного тупого приема, а не приехала в гости к родителям прямо из дома.

– Что смотришь, ведроголовый? – смеется сестра. Мама награждает ее сердитым взглядом. Металлическая пластина в моей голове табу – не повод для насмешек. Успеваю заметить улыбку, скользнувшую по отцовым губам. Хорошо, что ее не видит мама, иначе бы был скандал. Она мастер по выращиванию «огромных слонов» из «маленьких мушек». А мне тоже смешно, кстати. У Лильки язык такой острый, что можно порезаться. Господи. Скорее бы закончилась эта мука. Скорее бы уже заполучить Лильку в свое безраздельное пользование. Я знаю, она поймет меня. Всегда понимала. Я уверен, она сможет вспомнить Леру, сможет объяснить мне, что происходит.

– Я устал, – выдыхаю я, отставляя от себя тарелку с измученным капустным листом. С чего мама взяла, что я люблю голубцы? Чертов полезный овощ похож на распухшую от жирного бульона тряпку. Тошнота подскакивает к горлу. – Лиль, ты зайди ко мне потом. Я поговорить с тобой хочу. Зайдешь?

– Вот еще, – хмыкает сестра, – потом. Сейчас пойдем. И не надо на меня так смотреть, – поворачивает Лилька лицо к маме, притворно хмуря крашеные бровки. Мне кажется, что она едва сдерживается, чтобы не прыснуть своим колокольчатым смехом. Она всегда побеждала. Всегда и во всем. Только она могла переиграть рассерженную мать в гляделки. Я пасовал сразу.

Тетрадь лежит на месте. Я это отмечаю сразу, едва войдя в свою комнату. Верхний свет не включаю, от него у меня страшно болят глаза и голова. Только старый торшер в матерчатом абажуре могу выносить. Лилька оглядывается по сторонам, и мне кажется удивляется чему-то.

– Когда вы успели сделать ремонт? – удивленно спрашивает сестра. – Уродские обои. Ты выбирал? Сразу видно, что ты. Только ведроголовый мог согласиться на такую пошлость. Надо же, пезеда. Странный для обоев узор.

– Лиль, а где твои татуировки? – я смотрю на руки моей сестры, которая сняла с себя жакет, оставшись в легком топе, и небрежно бросила дорогую тряпку на спинку дивана. Ее белые руки, покрытые редкими смешными веснушками, светятся в тусклом свете маломощной лампы. Девственно чистые, как у ребенка.

– Не сделала, – морщит нос сестра, – представляешь? Зассала, что меня на работу с ними не примут. Теперь я офис-менеджер.

В ее тоне нет гордости, скорее сожаление об упущенном. Лилька – офисный планктон. Если бы мне сказал об этом кто-то посторонний, я бы умер со смеху. Но она серьезна, только глаза больные, как у обиженного щенка, которому не досталось сладкой косточки.

– Ну, давай, скажи что я слабачка, – ухмыляется Лилька, поправляя выбившуюся прядь. Десяток колечек, вставленных в ухо, лишь на миг появляются в зоне видимости. Нет, она все такая же, просто не позволила своему нутру взять верх над окружающим миром. – А знаешь, я все же сделала пирсинг. И тату.

Я смотрю, как сестра задирает топ, и вижу маленький символ бесконечности, прямо под костистыми ребрами.

– Пирсинг не покажу, – морщится Лилька. – Он в труднодоступных местах. Стыдно мне показывать такую пошлость младшему братишке.

– Лиль, ты помнишь Леру?

– Кого? – неподдельно удивляется она. – Жек, я не знаю всех твоих баб. И не одобряю, ты же знаешь.

– Лера. Моя жена, – шепчу я, стараясь не смотреть в сузившиеся глаза сестры. – Она была. Вон, на столе ее дневник. Ты же понимаешь, что я не мог выдумать целых семь лет своей жизни?

– Дневник, – выдыхает Лилька, глядя на стол, туда где лежат тонкой стопкой тетрадных листов наши с Леркой жизни. – Да, вижу. Тетрадь. Жень, ты в порядке? Мама говорила тебя не тревожить.

– Помоги мне найти ее. Помоги. Я сегодня читал, как мы впервые встретились. Никогда не думал, что Лера умела так писать. У нее явный талант. Хочешь прочесть?

– Нет, – слишком поспешно отвечает сестра, – это личные записи. Я не могу. Не буду.

– Я и забыл о качелях и парке, и старом доме представляешь? Стерлось из памяти все.

– Так сходи туда. Удостоверься в том, что существует эта чертова люлька. Может все это твои фантазии, – хмыкает сестра. – И дом. Ты пытаешься возродить к жизни то, о чем сам давно не вспоминал. Жень. Надо двигаться, чтобы добиться своего. Лера твоя – ты ее любишь?

– Не знаю. Уже не помню. Я был плохим мужем. Ты же знаешь обо всех моих изменах. Ты все знала, но никогда не вставала ни на чью сторону. А потом я понял почему. Потом. Когда ты…

Ее вопрос меня пугает. Но еще больше страшат мои ответы, которые слетают с языка тяжелыми плитами.

– Тогда зачем искать то, что не нужно? Зачем изобретать? Ты не ответил на мой вопрос, Женька. Сначала реши, что ты сам чувствуешь. Приди к знаменателю.

– Ты тоже думаешь. Что я схожу с ума? Ну да. Ты ж никогда не любила Лерку. Считала ее странной, на всю голову поехавшей. Говорила, что она с прибабахом. Она и вправду была не такой как мы. Другой.

– Значит так оно и было, – хмыкает сестра, слишком пристально глядя мне в глаза. – Я думаю, что ты должен в первую очередь понять, что нужно тебе. Я не помню Леру. Ее не было в твоей жизни, Жень. Но я знаю, что нужно идти к тому, что тебе дорого, к тому, что может стать твоей настоящей жизнью. Нельзя останавливаться ни на минуту, даже если знаешь, что от твоего решения зависит судьба мира. Нужно идти к ней. И если ОНА твое сумасшествие, то почему и нет?