– Детка, никто не знает. Крепись, – всхлипывает мама. Я даже представляю, как она смахивает слезинку со своей щеки беленьким платочком. У нее настоящий пунктик. И меня заставляла носить наглаженные, накрахмаленные тряпочки с героями мультяшек. Я их ненавидел, стеснялся. И при всяком удобном случае «терял».

Открываю глаза и тут же жмурюсь от ослепляющей белизны. Все вокруг словно покрыто снежным налетом. Искрящимся и переливающимся.

– Боже, Женечка, ты так нас напугал, – шепчет мама, склоняясь надо мной. Я ее почти не вижу.

– Лера, мам. Где она? – шепчу я. Голова болит адски, словно в ней поселилась бригада кузнецов, и сейчас они колотят под моей черепушкой огромными кувалдами. – Я ее слышал.

– Лера? – Сейчас, родной. Я сейчас вернусь.

Она убегает, судя по стремительному звуку шагов. Лерка, наверное, ушла пить кофе. Она не может без него жить. Дует целыми днями, и наверное состоит из этого вонючего напитка процентов на девяносто. Обычно она, тихо смеясь говорит, что для нее кофе не роскошь, а средство передвижения. В этом мы не совпали изначально. Я ненавижу коричневую жижу, похожую на уличную грязь, не могу смотреть на пенку, которая вспухает в Леркиной джезве, когда она колдует над ней возле плиты: две крупинки соли, корица на кончике ножа, щепоть кардамона. В эти моменты моя жена похожа на сказочную ворожею.

– Доктор, он пришел в себя, – лихорадочный материн шепот приводит меня в чувство. – Но у него что-то с головой, наверное. Он все время зовет какую-то Леру. Я уже всех его друзей обзвонила, на работу. Никто не знает женщины с таким именем. Что это? Он вернется к нормальной жизни?

– Светлана Юрьевна, успокойтесь. Это пост-травматический шок. Человеческий мозг после травмы порой такие кренделя выделывает, диву даешься.

– Он еще до травмы ее искал, – шепчет мама, сжимая мою ладонь. – Это все из-за этой чертовой девки произошло.

– Света, успокойся, – слышу я голос отца. Моего отца? Что он делает тут? Мы же с ним не разговариваем уже три года. Он сказал, что не желает иметь ничего общего с циником и дрянью, то есть со мной. И все эти годы держал свое обещание. – Женька сильный. Наш сын стойкий оловянный солдатик.

– Пап, и ты с ними? – шепчу я. – Ты же никогда не вставал ни на чью сторону. Ты не можешь так зло надо мной шутить. Пап, передай Лере. Что она мне нужна.

Вот сейчас он скажет, что мне нужны все, только когда мне плохо. Что я подонок и стяжатель – потребитель, пользующийся, высасывающий души любящих меня людей до дна. Но нет. Отец прикасается к моему плечу. Так аккуратно, словно боясь что я исчезну.

– Все будет хорошо, сын. Ты, главное не нервничай. Тебе нельзя.

Он напуган? Скрывает свой страх за вечной маской уверенности в себе и глупой заботой о матери. Не хочет ее расстраивать еще больше. Они так и живут всю жизнь, закрывшись друг от друга, называя это любовью. Берегут душевное равновесие друг друга. А сегодня эта их игра дала сбой, судя по всему. Странные. Я их не понимал никогда.

– Вы помните, что произошло? – врач смотрит на меня пристально, и я, наконец могу его рассмотреть. Зрение перестает плыть. Высокий, немолодой дядька, похожий на профессора из «Назад в будущее». И у меня появляется ощущение дежа вю. Я его видел уже. Но где? Не могу вспомнить.

– Я поскользнулся на обледеневшем асфальте – отвечаю уверенно, но вдруг начинаю понимать, что все не сходится в этой странной реальности. Когда Лерка пропала была весна. Мокрая, хлюпающая под ногами противной кашей, и запах сырости несся в окно, которое с упорством маньяка открывала жена. Она говорила, что пахнет свежестью и жизнью, а мне казалось, что она просто издевается надо мной. Делает все на зло. А вчера я вышел из дома в позднюю осень, укрытую ковром из умерших листьев. – Сколько я уже тут?

– Три дня. Вы были в коме.

– Год сейчас какой? – спрашиваю, чувствуя себя персонажем театра абсурда.

– Две тысячи двадцатый, – вместо врача отвечает мама. – Женечка ты поспи. Я рядом буду. И папа…

ЕЕ нет. И я вдруг начинаю понимать, как остро мне не хватает этой привычной женщины. Ее теплых рук, ее испуганного голоса. Лерки нет, словно и не было никогда. И я молчу о ней все оставшиеся дни, пока меня не выписывают из больницы. Молчу из страха, что меня упекут в дурдом, потому что о моей жене никто в этом мире не помнит. Ни друзья, которых у меня оказывается, осталось не так уж много. Ни родители, квохчущие вокруг как наседки. Никто. Я не смогу искать мою Леру, если окажусь в психушке. Это пугает до одури.

И этот перевернутый мир оказывается страшно бесцветным.

На улице зима. Стою на крыльце больницы, в ожидании такси, которое вызвала мама. Отец напряженно смотрит за каждым моим движением, словно боясь пропустить хоть одно из них, нервно курит в кулак.

– Купите цветочки, – голос раздается совсем рядом. Старческий, дребезжащий. Поворачиваю голову к его источнику. Маленькая старушка с корзинкой в руках появляется из легких снежных завихрений, словно сказочная «Госпожа метелица», отец не обращает на нее никакого внимания, словно не видит. Да что же это такое. Осматриваюсь вокруг и вижу, как сквозь снежный иней на ветках растущих вблизи деревьев пробиваются тонкие зеленые листочки. Морок. Дрожащая, яркая зелень, на фоне белого безумия.

– Вашей девушке понравятся.

– У меня нет девушки, хриплю я, глядя на маленький букетик в руке торговки. Маргаритки. Их не бывает зимой, ни разу не видел. Леркины любимые цветы в старческой сморщенной руке. Тонкие стебли перевиты ленточкой цвета неба.

– Жене купите. Она у вас красавица, наверное.

– Сын, такси пришло. Поехали, – громкий голос отца звучит как выстрел. – Задубел поди. Вон дрожишь весь. Пойдем.

Он подхватывает баулы, накопившиеся за время моего пребывания в больнице и устремляется вниз по лестнице. И я бреду за ним, подчиняясь приказу.

– Вы обронили, – кричит мне вслед торговка, заставив обернуться. Розовая тетрадка, разрисованная райскими птицами. Я узнаю руку Леры в этих рисунках, хватаюсь за книжицу, как за последнюю соломинку, удерживающую меня в этом мире. Готов поклясться, что у меня не было ничего в карманах. Уж тетрадь бы я точно заметил.

– Жень, ну давай уже. Холодно, – подталкивает меня мама к приоткрытой дверце такси. – Тебе простывать нельзя сейчас.

Тепло. Мать треплется о чем-то с водителем, как и всегда. Сокрушается тем, что работы у дядьки наверное мало сейчас, и как трудно стало жить, и в мире неспокойно. Отец дремлет, уронив голову на грудь. Он может спать всегда и везде. Ему не мешает шум и неудобство.

Я дрожащими пальцами откидываю пеструю обложку и кажется падаю в пропасть.

13 мая 2013 год

Я наконец – то свободна. И это осознание обрушивается на меня, словно ушат ледяной воды. Наверное впервые за все прожитые мною двадцать лет, я чувствую себя счастливой. Я не знаю, что будет завтра. Да мне это и не интересно. Слушаю хвалебные речи, которые произносят незнакомые мне люди, в честь отца. Моего отца – чудесного семьянина, рубахи парня, прекрасного руководителя и прочее бла-бла-бла. Они не знали его. Даже не могли предположить, что за монстр живет с ними рядом, прячась под личиной человека, готового всегда прийти на помощь к любому…. Кроме своих запуганных родных. Они не видели маленькой комнатки в подвале. Смотрю на тело, лежащее в гробу, и не могу выдавить даже слезинки. Глупая улыбка блуждает на губах, как последний привет ужасу, пережитому мной и мамой. Защитная реакция, на годы боли и унижений. Мама не выдержала. Сбежала от меня два года назад в страну вечного покоя. А у меня не хватило сил. Я слишком люблю эту чертову жизнь.

Я свободна. И плевать мне на осуждающие взгляды чужих, незнакомых мне людей. Больше не будет боли, страха и отчаяния.