Знаете эти прекрасные кадры из кино, когда кто–нибудь из героев сидит в лесочке, на природе и занимается своими делами? Меня всегда мучил вопрос: какого черта их не кусают всякие кровососущие насекомые? Вот серьезно? Почему режиссеры вводят людей в заблуждение красивой картинкой, идиллию которой не нарушают чертовы комары? К чему я это, к слову… Я сейчас сижу на небольшой полянке и мучаюсь от того, что ненавистные кровососы никак не могут оставить меня в покое. В очередной раз снизив их популяцию на одного хлопнув себя по руке, я грустно посмотрел на причину своего пребывания на этой достаточно очень красивой. Да и причина тоже была красивой, точнее красивыми.

Ларион заставил меня следить за его племяшками, правда взамен пообещав достать пару новых книг по языку. М–да… Никогда бы не подумал, что буду за пару сотен листов с умными словечками буду нянчиться с детьми. Ладно, не совсем детьми, но сути это не меняет. Да и не совсем нянчиться… В общем, меня вежливо заставили последить за девочками, чтоб они не убежали куда или не вляпались. А они могут несмотря на то, что они уже во вполне сознательном возрасте, пятнадцать лет как–никак, разум у них еще как у маленьких девочек. Впрочем, скорее всего это от скуки, вот и лезут куда не попадя. Раньше за ними солдаты бегали, сейчас пришла моя очередь.

Сейчас они играли в подобие резиночек, увлеченно прыгая туда и сюда. Хе, некоторые девушки из моего мира в их возраст интересовались попрыгушками, но далеко не на резиночке.

Я поднял взгляд в небо. По небу плыли облака. Оставляя за собой лишь белый след в бесконечно голубом верху. Жара. Нет, серьезно, сейчас довольно жарко несмотря на то, что здесь сейчас осень. Деревья все стояли желтые, золотом листьев блеща на солнце. Вспомнил Лермонтова:

– Листья в поле пожелтели, и кружатся, и летят; лишь в бору поникши ели зелень мрачную хранят.

– Красиво, – раздался позади меня голос. – Но больше практикуйся в нашем языке – у тебя еще слишком твердое произношение.

–Обязательно. Но мне нравиться мой акцент, – не оборачиваясь ответил я, вставая. Это была Лукина Валентия, похоже, пришла проверить как происходит наблюдение за ее чадом.

– Как знаешь, – она подошла ближе. – Что это было?

– Стихотворение, точнее отрывок. Про осень.

– Сам сочинил?

– Нет. Великий поэт моей страны. Оно посвящено осени.

– Великий? – несколько удивленно глянула на меня женщина. – Он свершил что–то?

– Он записал себя в историю, написал множество гениальных произведений, развив ими литературу и язык.

– И все?

Пришло время удивляться мне.

– А надо что–то еще?

– Ну, хотя бы там королю жизнь спасти… Или он писал оды в его честь? Тогда понятно, почему он остался в истории.

– Что? Нет! Причем тут король? Он то как раз и не очень любил Лермонтова…

– Кого?

– Поэта великого.

– А–а–а…

– Так вот. Как раз–таки наоборот, Лермонтов не был любимцем императора. Поскольку часто писал… ну, не особенно лестные высказывания. Первое стихотворение, которое его прославило, вообще было обвинительным.

– Ну, оно и понятно, – усмехнулась Лукина. – Небось его чуть не казнили?

– Нет. Он был дворянином и служил в армии…

– Правда? Дворянин и солдат писал стихи? Удивительно! Какая странная у вас страна, – она поцокала языком, аккуратно присаживаясь на траву.

– С этим не поспоришь, – грустно улыбнулся я, тоже садясь. – Очень странная. Ее либо люто любят, перегрызая глотки врагам и перекрывая грудью амбразуры, либо нещадно хают, мечтая уехать поскорее. Середины нет.

– Скучаешь? – несколько сочувственно спросила Лукина.

– По стране–то? Нет. Сейчас там такой бардак… А вот по родным и друзьям – да. Очень. – я вздохнул. – Если честно, впервые испытываю подобное чувство, и не сказать, что оно мне нравится.

– Я тебя понимаю, – Лукина села в непотребную для воспитанной дамы позу – обхватив колени. Задумалась, наблюдая за своими дочками, и как–то отстранено спросила: как тебе тут?

– Почти привык.

Месяц. Забыл сказать, что провел здесь месяц. Выучил язык на среднем уровне, познакомился со всеми, кем можно, облазил окрестности. Теперь скучаю. Мда… Иные попаданцы уже миры спасают, королевствами правят, ну, или пытаются выжить, а я просто сижу, учу язык и брожу туда–сюда.

– К чему? – она повернула голову ко мне, с интересом взглянув.

– К размеренной жизни, – наткнулся на непонимающий взгляд, решил пояснить: Обычно я постоянно чем–то занимался там, куда–то шел, что–то делал. Редко приходилось сидеть на месте. И так жило абсолютное большинство чего–то хотевших людей моего мира.

– Хм. А ты чего хотел?

– Стать известным, – пожал я плечами. – Остаться в истории, быть всегда при деньгах. Чтобы люди знали, что я существую на свете.

– Зачем? – удивление свободно читалось в глазах Лукины.

– Тщеславен, наверное, – улыбнулся я. – Но, я всегда любил что–то делать и делиться этим со всеми. Нарисовал что–то, показал это друзьям. Написал – показал. Правда, некоторые стали называть меня хвастуном, но… скорее всего так и было. Потом я очутился на сцене. Стал выступать, играть в постановках, быть ведущим, петь. Мне это нравилось и нравилось безумно. Стоять после выступления и слушать овации, наблюдать за лицами людей, чувствовать, что ты поделился с ними эмоциями, – зажмурившись, вспомнил последнее свое концертное выступление. Аплодисменты, свет софитов, что слепит глаза и крики «браво!». Незабываемые эмоции.

Рядом послышался короткий смешок Лукины.

– Ты был уличным артистом? Чем же тебе нравилось петь и танцевать на забаву публике? Это же удел шутов, скоморохов и трубадуров.

Ее суждение меня несколько оскорбило, однако сделать я ничего не мог – на таком уровне тут театральное и музыкальное творчество. Наслушался уже, да и видел пару раз местных актеров с певцами. Тихий ужас просто. Эмоции показывают навыпят, настолько гротескно, что больше напоминает кривляние обезьян перед зеркалом. Сценарии постановок тоже незамысловаты, как и местные песни. Ни разу не встретил тут что–то, что выбивалось бы из сюжета про доярку Лолину или подвига какого–то рыцаря или короля. Я, конечно, утрирую, были тут и достойные произведения, но их было можно пересчитать по пальцам одной руки.

– Я понимаю твой скепсис. Но мой мир в этом плане шагнул куда дальше вашего, уж поверь.

В ответь я услышал лишь скептичный смешок. Который и был последней каплей, переполнившей чашу моего терпения.

– Ладно, раз уж ты не веришь, давай я тебе кое–что расскажу. На днях тут ради практики перевел со своего языка.

– Давай, – с улыбкой произнесла Лукина. – Хоть время убьем.

– Ну, ну, – я вскочил с земли, встав перед ней. – Михаил Юрьевич Лермонтов!

Я не унижусь пред тобою;

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай: мы чужие с этих пор…

Я вспомнил, как пару лет назад услышал это стихотворение в ютубе. Впечатлило сильно. До такой степени, что пару минут сидел и просто смотрел в экран. Именно тогда и увлекся заучиванием стихов. С тех пор много воды утекло, много стихов было заучено, но это – первое. Его я помнил всегда, возможно именно поэтому я решил перевести его первым. И похоже, на Лукину оно произвело огромное впечатление. Сидит, молчит, затуманенный взгляд вдаль. Ну, думаю, нужное впечатление произведено.

– Это было… иначе, – наконец отмерла Лукина. – На голову выше наших произведений.

– Я же говорил.

– Беру свои слова назад, – улыбнулась женщина. – Это было потрясающе.

Довольная улыбка посетила мое лицо. Люблю, когда хвалят.

– А где девочки?

Улыбка слетела с моего лица, и я принялся активно озираться, в поисках искомых девушек. Лукина встала и последовала моему примеру. После нескольких секунд перешла к более активным действиям:

– Кина! Мика! Вика! – приложив ладони ко рту для усиления звука, выкрикнула она. – Где вы?

– БУ! – взорвался сзади нас на три тонких голоска.