– Не волнуйся, Лара, я привык. Я с тобой в этом путешествии.

Тьфу. Путешествие. Это никакое не путешествие, если вы не направляетесь из пункта А в пункт Б. Хотя сегодня ему есть куда направляться, если вы меня понимаете.

Он выбирает место на руке, под татуировкой ловца снов. Хоть не китайский иероглиф. Спички готовы, он зажигает две и прижимает к моей левой стопе. Горячо, но не больно – определенно признак того, что мне нужен хороший педикюр. Затем кузен наносит раствор.

– Ложись, – командует Эндрю. – Подожди несколько минут и подыши.

Я смотрю в ночное небо, краем глаза наблюдая, как он обжигает собственную кожу. Слышу, как мужчина выдыхает и ложится рядом со мной.

– Если затошнит, просто скажи мне, и я тебя переверну. Хорошо, что здесь есть озеро.

Он смеется, кажется, целую вечность, прежде чем замолчать. Мы остаемся там, в темноте, и ждем. Я не знаю, как долго мы так лежим. Чувствую, как по мне разливается тепло, ощущение комфорта просачивается сквозь мое тело, как если бы все вокруг объяло меня. Я парю на крыльях ветра.

– Я чувствую, – шепчу и поворачиваюсь к нему. Эндрю тихо стонет, закрыв глаза. Мне нельзя терять рассудок. Не хочу прерывать связь с окружающим миром. Постоянные голоса в моей голове замолкают, и слышно только биение сердца. Интересно, Эндрю тоже это слышит? Медленно и ровно. Пульсация под кожей. Чувствую, как лапа животного касается моих пальцев, и смотрю вниз. Это его рука, наши пальцы переплетаются. Солидарность. Своего рода родство. И это приятно.

НЕТ.

Я переворачиваюсь и использую силу наших рук, чтобы столкнуть его в воду. Его тело расслабилось и обмякло, мне даже не пришлось прикладывать какие-либо усилия, – это очень кстати, потому что у меня чертовски кружится голова. Во время падения тело разворачивается, наши взгляды встречаются, и он на секунду приходит в себя: его лицо исказилось от удивления, а рот широко открылся, как будто он собирался закричать. Но этого недостаточно. Вино и лягушачий яд сделали свое дело, и Эндрю падает в пруд. Опустив ногу в воду, я начинаю давить на его голову. Мои ногти блестят в лунном свете.

Эндрю вздрагивает – всего на мгновение – и обмякает. Вода успокаивается. Не знаю, сколько времени это занимает, я будто наблюдаю издалека. Склонившись, проверяю тело на признаки жизни. Вероятно, не рекомендуется совершать убийство, находясь под воздействием непроверенного препарата из земноводных, это небрежно. Но хочешь жить – умей вертеться.

Убедившись, что он не собирается выпрыгивать из воды, как это принято в большинстве фильмов ужасов, наклоняюсь к пруду и провожу рукой по его шее. Я умываюсь, встаю и надеваю туфли. Полотенцем вытираю веранду, не трогая бутылку и один флакон с препаратом. Остальной мусор отправляется в пластиковый пакет. Из его телефона удаляю наши последние сообщения (даже у хиппи есть айфоны; и этот хиппи поставил на пароль свою дату рождения). Я была осторожна, не говорила ничего конкретного в переписке, но он упомянул о встрече, а мне не нужны лишние вопросы. Осматриваю место преступления, используя фонарик на телефоне, пока Эндрю плавает позади меня. Все выглядит как надо, я довольна. Это был несчастный случай. Трагично, но без каких-либо подозрений. Идеально.

Отношу свою кружку на кухню, ополаскиваю, вытираю и ставлю в шкаф. Натянув капюшон на голову, выскальзываю из центра и иду к главной дороге, где меня ждет такси. Там я на секунду торможу – кажется, будто за мной кто-то идет. Но это все лягушачий препарат, так что я отмахиваюсь от этого чувства.

Машина сначала петляет по тихим закоулкам, а потом выезжает на главные улицы, где полно ночных тусовщиков. Силуэты кружатся и расплываются по мере того, как мы едем. Всю обратную дорогу смотрю в окно и глубоко дышу, чтобы успокоиться. Перебираю бусины ожерелья Эндрю – я его сняла уже после убийства. Еще один сувенир. На самом деле это было притворство, что-то из фильмов о серийниках. Но они были одинокими мужчинами, делавшими это ради сексуального удовлетворения, а у меня цель совсем другая. И она уж точно не доведет меня до шоу про самых привлекательных преступников на Пятом канале.

Выхожу из такси в добрых десяти минутах езды от своей квартиры и бросаю сумку с полотенцами и перчатками в мусорное ведро. Замерев, на секунду задерживаю дыхание и чувствую, как мне не хватает воздуха в легких. Я позволяю себе погрустить по дороге домой. Почти девять минут слезы текли по лицу, и чувство сожаления съедало меня изнутри. Поворачивая ключ в двери, я протираю глаза рукавом и качаю головой. Хватит. После бокала вина и двух серий ситкома чувствую, как действие препарата ослабло, и я могу уснуть.

Сожаление проходит на удивление быстро, и перед сном я даже не думаю о милом кузене, который сейчас плавает лицом вниз в грязном пруду. Когда я заправляю нижнюю часть одеяла под ноги и кладу подушку под одно бедро, чтобы устроиться поудобнее, моя предпоследняя мысль – нужно хорошенько позавтракать. А уже засыпая, думаю, не сходить ли потом на педикюр, просто чтобы избавиться от следов лягушачьего яда. Забота о себе – это новый потребительский тренд, преподносимый женщинам в феминистской обертке. Но это совсем не плохо. В конце концов, очень важно привести себя в порядок после тяжелой рабочей недели.

Худшее в тюрьме – это не часы ожидания в камере, не еда, не меры жесткой экономии и приватизация, которые привели к тому, что некомпетентных дураков в дешевой униформе назначили ответственными за опасных преступников. Это не старые, промозглые здания, где крыс столько же, сколько в Маршалси[29]. Честно говоря, я могла бы вынести все это с надеждой, что однажды буду свободна и мне никогда не придется спать под женщиной, которая рисует сердечки вместо точек над буквой «i». Худшее в тюрьме – когда губернатор или политик принимает решение, что нам, заключенным, нужно духовно обогатиться, стать лучше, перестать быть такими грубыми и пугающими. Из этой внезапной мысли рождается план. Обычно он включает в себя какого-нибудь левого болвана (консерватор никогда не придет показывать, как лепка из глины может подавить вспышки гнева), добровольно вызвавшегося провести урок (который всегда обязателен к посещению), где нам предлагают изобразить наши чувства или тому подобную ерунду.

Они неизменно приходят только на одно занятие, а затем либо слишком перегружены, чтобы вернуться, либо чувствуют, что сделали достаточно для поддержания добродетельного образа до конца года. Если они действительно предприимчивы, то пишут статью для «Гардиан» о том, как заключенные нуждаются в уважении и образовании, будто они проработали в тюрьмах четыре года, а не часок в спокойный рабочий день.

Сегодня мы все отправились в крыло учебного класса, где целый час учились изготавливать ложки. Даже одно убийство не заслуживает такого наказания. Единственной изюминкой было то, что я впервые за долгое время получила в руки настоящий нож. Жаль только, они внимательно их пересчитывают. Келли невероятно завидует, что мне удалось попасть на занятие, и восхищается деревянной ложкой, которую я смастерила. Ей бы очень понравился сегодняшний урок, сказала она, когда мы столкнулись.

– А ложку можно подарить твоей маме на Рождество, она будет в восторге, – продолжает Келли.

Я тупо смотрю на нее, гадая, сколько времени ей потребуется, чтобы вспомнить, что моя мать мертва, но озарение так и не приходит. Поэтому вместо этого я бросаю ей ложку, прошу сделать вид, будто это ее поделка, и советую отдать ее матери. Она в восторге, и я уже не в первый раз задаюсь вопросом, что за женщина мать Келли. Чтобы радоваться корявой ложке, сделанной в тюрьме взрослой дочерью-заключенной, должны быть какие-то невероятно низкие ожидания. Эта ложка пополнит коллекцию из вышитой крестиком птицы, которую она получила на Пасху, и убогой сахарницы, сделанной из чего-то похожего на пластилин и подаренной на день рождения. Единственное отличие ложки в том, что на ней есть особые символы, похожие на иероглифы. На самом деле это инициалы каждого человека, которого я убила, хотя никто не стал бы так внимательно приглядываться. Не особенно оригинально, но я закончила строгать намного раньше других недоумков и не хотела терять время. Интересно, оценит ли их мама Келли?