За журнальным столиком, накрытым газетой «Заря демократии», сидели двое. Низкий, плотный, с черной бородкой и длинный, с выцветшими глазами и проплешиной на голове.

Первый – художник Сергей Иванов – был пьян и возбужден; второй – его гость – держался уверенно и был отстраненно спокоен и трезв. Сидящие беседовали, точнее, говорил только хозяин – гость внимательно слушал.

– Ну а вот ты чего пьянствуешь? – обратился художник к собеседнику.

Тот молчал.

– А знаешь, почему я пью? Знаешь? – Иванов безнадежно махнул рукой. – Вот ты, говоришь, ученый. Формулы там всякие пишешь. Деньги зарабатываешь, бедного художника водкой угощаешь. И никто тебе не мешает, никто тебе не указывает – пиши на здоровье. А мне указывают. И всю жизнь указывали. Нет, ты скажи, не молчи, а скажи. – Хозяин налил водки и залпом выпил. – А-а-а, что говорить, вы, ученые, чурбаны, напичканные мозгами.

Гость поморщился, но промолчал.

– Нет у вас души. Мозги есть, не спорю, а души нет. А они, – художник указал пальцем на потолок, – оказывается, они лучше знают, что мне делать и как мне жить. Им человек с душой опасен. Вот поэтому я свою душу и пропиваю, – Иванов снова налил и залпом выпил. – Оно так лучше…

Гость отпил глоток и поставил стакан. Художник покосился на него, но ничего не сказал. Вытер обрывком «Зари демократии» губы, отщипнул кусочек мойвы и долго жевал. Он что-то обдумывал и пытался сосредоточиться, тупо уставившись на бесхвостую рыбину.

– Вон там, посмотри, в углу, валяется моя последняя работа. Что ты там видишь? Пожелтевшие ветки и ниспадающий занавес? Не-ет, это не натюрмортик, мил человек, это душа моя падает в бездну. Бросить бы все к черту, да не могу, слишком много сил истрачено, прилип к искусству. Страшно, если все впустую… – художник вздохнул и замолчал. Подвинулся к гостю и спросил, не рассчитывая на ответ: – Скажи, жить как? Все вокруг опротивело, – налил водки, выдохнул воздух и опрокинул в рот содержимое стакана.

Гость пил медленно, как будто цедил водку через зубы.

– А ты ничего, хотя и молчун, – наблюдая, как пьет гость, произнес Иванов. – Скорее всего, и ты неудачник. Не гляди, что я пьян, я всё, – он провел пальцем по воздуху, – всё-ё понимаю. Вот ты молчишь, а ты не молчи. Ты скажи, если ты ученый, объясни, – Иванов сгреб с тумбочки «Вечерний Ленинград» и помахал газетой. – Читал? То-то же…

Шатаясь, подошел к этюднику и открыл его. Вытащил какие-то фотографии, вернулся к гостю.

– О!.. Что ты на это скажешь, умная голова твоя? – криво усмехнулся, неторопливо разлил по стаканам остатки спиртного и опорожнил свой.

– А ты не умеешь пить, – наблюдая, как пьет его новый знакомый, произнес художник. – Ты только напиток переводишь.

Он снова подвинулся к гостю, теперь уже вплотную. Ткнул пальцем в одну из фотографий и выжидающе уставился на него.

– Мне пора, время за полночь. Завтра обо всем поговорим. В полдень в березовой роще, возле вашего озерца, я буду ждать, – произнес тот и протянул руку.

Хозяин вяло сжал протянутую руку и, не выпуская ее, прошел с гостем до двери. Проводив его, расстегнул рубаху, кое-как стащил брюки, долго расправлял их на спинке стула и, когда наконец у него это получилось, плюхнулся на диван, издав тихий стон облегчения.

Проснулся Иванов весь разбитый. За ночь во рту пересохло.

– О господи, как гудит голова.

Он подошел к окну и распахнул его. Сел на диван и попытался восстановить в памяти вчерашний вечер.

– Откуда свалился на мою голову этот ученый? Завязывать надо…

Художник пошарил в карманах и вытащил измятую двадцатипятирублевую купюру.

– Приберег, – с гордостью отметил он сам себе. – Надо подлечиться, да и гостя заодно опохмелить – пить за чужой счет у нас, художников, не принято.

Он засунул деньги обратно в карман, взял из тумбочки лист с талонами, оторвал талон № 5 с надписью «Сырок плавленый – 2 шт.» и, вскинув на плечо этюдник, вышел на улицу.

В гастрономе за сырками стояла очередь.

«Черт с ними, с этими сырками, – решил Иванов, запихивая в этюдник кусок хлеба и бутылку водки. – Обойдемся».

Автобус пришлось ждать долго. И когда показалась знакомая по «творческим» встречам с друзьями березовая роща, первое, что заметил художник, – это длинную фигуру вчерашнего дружка. Одет он был несколько необычно и даже странно, не так, как одеваются люди в его возрасте.

«Новая встреча и новые причуды», – с неопределенной досадой подумал художник.

Он подошел к своему странному приятелю. Тот протянул руку и представился:

– Профессор Стамов.

«Ничего себе! – скривился художник. – Вчера рубаха-парень, а сегодня, смотри ты, уже профессор».

– Сергей Федорович, – тоном, не допускающим возражений, начал Стамов, – мы должны решить с вами одно серьезное дело.

– Прямо сейчас? – поинтересовался Иванов.

– Не прямо сейчас, но…

Художник прервал профессора:

– Тогда опохмелимся – и за дело, – и он полез в этюдник за водкой.

– Нет, нет, Сергей Федорович, – запротестовал Стамов, – вам придется на время забыть об этом.

– Это почему же?

– Недалеко отсюда моя дача, там и поговорим.

«Дача? Кажется, я влип с этим профессором. А что, если без него, чуть-чуть…»

Он посмотрел на Стамова и понял: пить здесь не получится. Казавшийся близким вчера, сегодня он был совершенно другим – чужим и неестественным.

Шли молча. Да и о чем можно разговаривать на больную голову? Тем более что средство от головной боли есть, вот оно, в этюднике, но употребить его нельзя из-за какого-то «серьезного дела» и профессорских странностей.

Совсем неожиданно для Иванова они подошли к обшарпанному зеленовато-ржавого цвета запорожцу. Возможно, лет сорок назад автомобиль и имел товарный вид, но не сейчас.

«Вот это тачка так тачка! – изумился про себя художник. – Металлолом на колесах».

Профессор как будто угадал его мысли:

– Воруют у вас все подряд, а так безопаснее, – подошел к машине и открыл дверцу.

Иванов уселся на заднее сиденье, Стамов – за руль. Машина взревела, неправдоподобно быстро рванула с места и понеслась по бездорожью.

– Развалюха развалюхой, а мотор как у танка, – обратился художник к Стамову.

Тот промолчал.

Несмотря на профессорское «недалеко», ехали они довольно долго, и художник успел слегка задремать. А когда очнулся, запорожец уже стоял возле строения, такого же убогого, как и автомобиль. Профессорская дача напоминала наспех сколоченный из досок сарай. Места, как отметил художник, были совершенно незнакомые.

«Неужели этот покосившийся сарай и есть профессорская дача?» – изумленно подумал Иванов.

– Прошу, – буркнул Стамов и открыл небольшую дверь, укрепленную поперечной перекладиной. Дверь издала неприятный, скрипучий звук.

«И все-таки он ненормальный», – решил про себя художник, рассматривая сколоченный из горбылей стол.

– Вы не правы, – неожиданно услышал он голос профессора с нотками недовольства.

– В чем неправ? – машинально спросил художник, а в голове мелькнуло: «Иногда он говорит так, как будто читает мысли».

– Да, я действительно умею читать ваши мысли, но сейчас не это главное, – сообщил профессор изумленному художнику. – Прошу, – и он открыл еще одну дверь, еле заметную и такую же приторно-скрипучую.

Сконфуженный художник, помимо своей воли, послушно прошел вслед за хозяином дачи. Они очутились в небольшом отгороженном пространстве, напоминающем чулан. Через открытую дверь пробивался тусклый свет, и было непонятно, чулан совершенно пустой или в нем все-таки что-то есть.

– Идите же сюда, – заметив полное замешательство художника, позвал профессор, – станьте возле меня.

Иванов подошел к Стамову и вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Заложило уши, внутри что-то оборвалось, и он ощутил состояние близкое к невесомости.

Спустя непродолжительное время лифт остановился, створки двери распахнулись, и художник увидел залитый теплым светом просторный зал. Он торопливо шагнул за лифтовую дверь и оглянулся, в надежде рассмотреть, на чем они приехали.