– Нету больше нашего учителя, – ввалившись в избу и опустив лохматую голову, простонал комиссар.

Собравшиеся молчали. Полуголодные, оборванные, они смотрели на комиссара и чего-то ждали. И было невыносимо тяжело от их молчаливых вопросов. Комиссар чувствовал, понимал, что он не может, не имеет морального права обмануть надежду, которую он видел в устремленных на него взглядах. Люди видели в нем олицетворение новой власти.

«Надо во что бы то ни стало продолжить занятия. Но что я могу рассказать им? – думал комиссар. – Что? Как умирают их мужья? Но они лучше меня знают это. А что еще я видел в окопах все это время? Ничего».

Он медленно обвел взглядом закутанных в лохмотья женщин и детей, голые стены, продырявленные осколками снарядов, выщербленный пулями пол, грубо сколоченные лавки… В щели просачивался первый морозец, здоровый, но еще не окрепший, и люди ежились то ли от его непривычного прикосновения, то ли от неуюта и голода. На одной стене висела перекосившаяся рама с репродукцией, скрытой под слоем пыли. «Наверное, после обстрела присыпало, – подумал комиссар. – Что-то я ее не припомню раньше, неужели учитель повесил?»

Он подошел к картине, ушанкой протер полотно, оценивающе посмотрел на изображение и прочитал по слогам уцелевшие буквы: «Ле-о-нар-до да Вин-чи…» Из-под слоя пыли выглядывало женское лицо. Оно как-то странно улыбалось, и в этой улыбке комиссар почувствовал насмешку. «В стране голод, тиф, война, гибнут тысячи людей, а эта упитанная буржуйка улыбается», – едва не взревел комиссар, хватаясь за кобуру, но неожиданно, словно сквозь пелену из далекого прошлого, до его сознания начал доходить смысл надписи. Леонардо да Винчи… Великий художник эпохи… И он промолчал.

«Какой же эпохи этот Леонардо, – силился вспомнить комиссар, напрягая память. – Зарождения или Возрождения? И зачем боевой товарищ, учитель и большевик, принес сюда эту картину? А может, она вдохновляла людей на боевые подвиги, – неожиданно подумал он, – а мы вот здесь ничего о ней не знаем… И я что-то слышал про Давинчи… А что, если этот самый Давинчи жил в эпоху Зарождения мировой революции и изобразил здесь завтрашний день, свободную женщину из светлого будущего? Вишь, какая она пышная и улыбается. А люди сидят и ничего не знают. А вот Ленин ясно сказал, что искусство принадлежит народу. И наш долг – долг коммунистов и бойцов – донести его до людей. И вот вместо того, чтобы нести, мы стоим и думаем…»

Затянувшееся раздумье комиссара сказалось и на сидящих. Они всматривались в изображение и о чем-то тихонько перешептывались.

Комиссар решительно повернулся к женщинам, зажал в кулак ушанку со следами пыли, расставил пошире ноги, как бы боясь за свою устойчивость, и начал:

– Товарищи женщины! В стране война, тысячи детей умирают от голода и тифа, гибнут ваши мужья. Но великое дело, начатое Лениным, нельзя задушить голодом, загубить тифом, похоронить под осколками снарядов. И мы выполним волю нашего великого вождя. Мы будем учиться. Враги вырвали из наших рядов учителя, но не вырвать им из нашей плоти стремление к учебе. И мы продолжим занятия.

Голос комиссара креп.

– Сегодня я вам расскажу об искусстве эпохи Зарождения мировой революции, о художнике, который показал на вот этой картине, – комиссар ткнул ушанкой в покосившуюся раму и замолчал. Бережно ее поправил, собрался с духом и продолжил, постепенно набирая силу голоса: – показал на вот этой картине свободную женщину будущего, гибель эксплуататоров и торжество великих идей коммунизма…

Сидящие доверчиво всматривались то в лицо «свободной женщины», то в лицо комиссара и слушали.

Урок продолжался.

Начинающий поэт Вася Булочкин штудировал «Канцоньере» Петрарки. Перелистнув последнюю страницу, он почесал за ухом и глубокомысленно изрек:

– Да, чтобы стать великим поэтом, нужно встретить свою Лауру.

И действительно, если бы не прекрасная Дельмас, разве сокровищница поэзии пополнилась бы циклом «Кармен» Блока, не говоря уже о «Книге песен» Петрарки? Абеляр и Элоиза, Данте и Беатриче, Дидро и Софи Волан, Тургенев и Виардо, Лермонтов и Иванова… Да мало ли кого можно отыскать, порывшись в памяти и архивах! Так или иначе – Вася Булочкин решил искать свою Лауру.

Нельзя сказать, что у него не было девчат, были, конечно. Но знакомые представительницы прекрасного пола не подходили на эту роль: слишком они были обыденными для Васи – интеллигента, интеллектуала, красавца и поэта. И вдруг…

Ох уж это «вдруг». Сколько оно родило трескучих романов, разрушило судеб, пустило по миру влюбленных сердец!

Но вернемся к Васе. И вдруг, придя на работу, Булочкин ахнул. Юное пухленькое создание стояло возле крана с питьевой водой и поглощало влагу. Огненные волосы, набегающие легкой волной на плечи, затуманили Васин взгляд. То была Она.

Деревянной походкой он подошел к своей королеве и, вложив в голос всю поэзию души, воскликнул:

– Здравствуйте, моя Лаура!

Та, слегка повернув голову, стрельнула тигриными глазищами в его сторону, попробовала что-то ответить, поперхнулась, не то от Васиных слов, не то от неожиданности, смутилась и убежала.

Вася млел от счастья.

– Наконец-то… Надо срочно запечатлеть этот миг, этот миг… – повторял он, лихорадочно отыскивая предметы для письма.

Карандаш и бумага, к счастью, оказались под рукой, и Булочкин начал сонет «На встречу»:

В день 18 мая,

Терзаемый безмолвной пустотой,

Обрел звезду я…

Следующие два дня после встречи Вася провел в муках и радости. Муки доставляла Булочкину несведущая муза, не понявшая его любовного порыва, а радости он находил сам. От тайного созерцания возлюбленной. Временами он впадал в отчаяние, которое затем переходило в многозначительные вздохи.

Прошло еще пять дней. Вася узнал, что причину его страданий зовут Людочкой, что приехала она с далекого Урала. Он также выяснил у ее подруг, что Людочка не обращает на него никакого внимания и «ужа-а-сно не любит всяких там интеллектуалов и поэтов».

– Как? – в растерянности спрашивал себя Вася. – Не может быть.

Вскоре Булочкин понял, что без Людочки ему не жить. Теперь всех без исключения девушек он оценивал не иначе как приближение к Людочке.

– На Людочку похожа, – говорил он приятелю, увидев хорошенькую незнакомку.

Наконец, набравшись неслыханной дерзости, Булочкин робко пригласил свою возлюбленную в гости.

Людочка метнула на него свой тигриный взгляд и нараспев произнесла:

– Губы-то как раската-ал, – заулыбалась, удивившись собственному красноречию, и убежала.

В этом необыкновенном для Васи отказе он уловил какую-то притягательную силу Людочкиного слога и решил постигнуть все таинства ее речей.

Скрупулезно, путем проб и ошибок Булочкин шаг за шагом расшифровывал сокрытый в Людочкиных фразах смысл. Теперь он уже знал, что «губы раскатал» она употребляет для связки слов, при отказе, недоверии и в некоторых других случаях. «У тебя с умом как?» – встречный вопрос, если Людочка не знает, что ответить. «У меня ведь ума хватит» – шутка, предостережение. «Уйди, а то скажу» – предостережение. «Я тебя опозорю» – доброжелательность, симпатия (эта фраза по отношению к Васе употреблялась Людочкой очень редко). «Да ты че-е-е-е!» – сильное удивление.

Изучив почти весь лексикон Людочки, Вася пришел к горькому выводу: она его не любит.

– Напишу прощальное письмо и навсегда уйду из жизни, – решил он.

Из своей жизни или из жизни Людочки он собрался уходить, было известно только ему. Но так или иначе Булочкин аккуратно переписал свой сонет, теперь уже «На встречу и прощанье с Людочкой», а внизу дополнил объяснениями в любви. В местах, где не хватало слов и красноречия, он призывал на помощь Рабиндраната Тагора, и они вместе выходили из затруднительного положения.