Дать отпор этим злостным нападкам было первой задачей Маркса, когда он сделался редактором, и задачей довольно затруднительной. У него не было никакого желания прикрывать чужие «благоглупости», которые и самому ему казались таковыми; но в то же время ему нельзя было высказать собственного суждения о коммунизме. Поэтому он старался, по мере возможности, перенести войну в лагерь противника, указывая на коммунистические поползновения самой «Аугсбургской газеты». Но он при этом честно сознавался, что «Рейнской газете» не дано одной фразой одолеть задачи, над разрешением которых трудятся два народа. За коммунистическими идеями в их теперешнем виде, писал он, газета не признает даже теоретической реальности и, следовательно, не только не желает, но даже не считает возможным практическое их осуществление; но тем не менее она намерена подвергнуть их продуманному критическому разбору, «на основе глубокого и продолжительного изучения», ибо писания Леру, Консидерана и, прежде всего, остроумное произведение Прудона не таковы, чтобы судить о них на основании первых поверхностных впечатлений.
Правда, впоследствии Маркс говорил, что эта полемика отравила ему работу в «Рейнской газете» и он «с жадностью» ухватился за возможность вновь вернуться к своей кабинетной деятельности. Но при этом он, как это часто бывает с воспоминаниями, слишком приблизил причину к следствию. В то время Маркс был еще всей душой предан своей редакторской работе, и она казалась ему настолько важной, что он способен был порвать из-за нее со своими старыми берлинскими товарищами. С ними не было никакого сладу с тех пор, как, благодаря смягчению цензурного устава, докторский клуб, где все же «процветали умственные интересы», превратился в общество так называемых «свободных». Там собирались чуть ли не все домартовские литераторы, проживавшие в прусской столице, и разыгрывали роль политических и социальных революционеров в образе сорвавшихся с цепи филистеров. То, что происходило в докторском клубе, тревожило Маркса еще летом; он говорил, что провозгласить себя свободным – это одно, и это требование совести; но трубить о своей свободе на весь мир – значит искать дешевой славы, а это уже иное дело. К счастью, думал он, в Берлине Бруно Бауэр; он позаботится о том, чтобы по крайней мере члены клуба не делали «глупостей».
Маркс, к сожалению, ошибся. Кеппен действительно держался в стороне от бесчинства «свободных»; но Бруно Бауэр был заодно с ними и даже не стеснялся играть роль знаменосца в их скоморошествах. Уличные процессии нищих, которые они устраивали, скандальные выходки в кабаках и притонах, непристойное издевательство над беззащитным священником, которому Бруно Бауэр во время венчания Штирнера подал медные кольца от своего вязаного кошелька и сказал, что они отлично могут заменить обручальные кольца, – все это делало «свободных» предметом наполовину удивления, наполовину ужаса для робких филистеров; но вместе с тем это непоправимо вредило делу, которому они будто бы служили.
Такого рода проказы, достойные уличных мальчишек, отражались, конечно, самым губительным образом на умственной работе «свободных», и Марксу приходилось много возиться с их статьями, предназначенными для «Рейнской газеты». Многие из этих статей чиркал красный карандаш цензора, но – так писал Маркс Руге – «не меньше цензора вычеркивал и я, ибо вместо статей Мейен и его сотоварищи засыпали нас безмозглой болтовней о мировом перевороте, в неряшливом стиле, с приправою атеизма и коммунизма (которого эти господа никогда не изучали). При Рутенберге, бездарном редакторе, совершенно лишенном критического чутья и самостоятельности, они привыкли смотреть на „Рейнскую газету“ как на свой собственный безвольный орган; но я не считаю себя вправе поощрять долее это водолейство на старый лад». Такова было первая причина, по которой «нахмурилось небо в Берлине», как выражался Маркс.
Окончательный разрыв произошел в ноябре 1842 г., когда Гервег и Руге приехали в Берлин. Гервег совершал в то время свой триумфальный объезд Германии; в Кёльне он познакомился и быстро подружился с Марксом; в Дрездене встретился с Руге и с ним вместе поехал в Берлин. Там им, вполне естественно, пришлись не по душе бесчинства «свободных»; Руге рассорился со своим сотрудником Бруно Бауэром, который хотел убедить его в «величайших нелепостях», вроде того, что государство, собственность и семью следует считать упраздненными как понятия, причем совершенно не важно, что с ними будет в действительности. Не понравились «свободные» и Гервегу, и за его неуважительное к ним отношение они отомстили поэту тем, что всячески вышучивали его аудиенцию у короля и его помолвку с богатой наследницей.
Обе стороны пытались перенести свой спор в «Рейнскую газету». Гервег, с ведома и согласия Руге, просил поместить заметку, в которой признавал, что «свободные», каждый в отдельности, большей частью отличные люди; но он прибавлял, что они, как откровенно заявили им и он сам, и Руге, своей политической романтикой, притязаниями на гениальность и бесцеремонным рекламированием себя вредят делу и партии свободы. Маркс поместил эту заметку в своей газете, после чего Мейен, от лица «свободных», стал засыпать его грубыми письмами.
Маркс отвечал вначале по существу, стараясь направить сотрудничество «свободных» в газете на надлежащий путь: «Я требовал, чтобы в их статьях было меньше туманных рассуждений, громких фраз и самолюбования и больше определенности, знания дела и проникновения в его конкретную сущность. Я заявил им, что считаю неудобным, даже безнравственным, контрабандное подсовывание коммунистических и социалистических догм, то есть нового мировоззрения, в случайных театральных рецензиях и т. под., и требовал совсем иного, более серьезного отношения к коммунизму, если они хотят обсуждать его. Далее, я выразил пожелание, чтобы, критикуя религию, выдвигали на первый план критику политических условий, а не критиковали политические условия в религии, ибо первое более соответствует сущности газеты и уровню образования ее читателей; религия, сама по себе лишенная содержания, живет не небом, а землей и рушится сама собой с распадом извращенной действительности, теорию которой она представляет. И наконец, я хотел, чтобы, говоря о философии, сотрудники наши не столько заигрывали с атеизмом (как дети, которые уверяют всех и каждого, что ни капельки не боятся „буки“), сколько старались ознакомить массы с содержанием этого учения». Из этих объяснений видно, какими принципами руководился Маркс, редактируя «Рейнскую газету».
Однако, прежде чем его советы дошли по назначению, Маркс получил «предерзкое письмо» от Мейена с требованием ни более ни менее как того, чтобы газета не «приспособлялась», а шла «на все крайности» – иными словами, на закрытие, в угоду «свободным». Это «наконец» вывело из терпения Маркса, и он написал Руге: «Во всем этом просвечивает ужасающее тщеславие; оно не желает понять, что ради спасения политического органа не грех пожертвовать несколькими берлинскими вертопрахами, да и вообще ни о чем не думает, кроме своей кружковщины… А мы здесь с утра до ночи терпим жесточайшие притеснения от цензуры, принуждены отписываться в министерство, давать ответы на обвинения обер-президиума, на жалобы ландтага и вопли пайщиков. Я остаюсь на своем посту лишь потому, что считаю долгом, поскольку это от меня зависит, мешать властям в осуществлении их замыслов, и неудивительно, что я несколько раздражен и ответил Мейену довольно резко». Фактически это был разрыв с «свободными», которые, в политическом смысле, все кончили более или менее печально – начиная от Бруно Бауэра, который сделался впоследствии сотрудником «Крестовой газеты», до Эдуарда Мейена; последним умер редактором «Данцигской газеты» и сам убого подтрунивал над своей загубленной жизнью, говоря, что ему дозволено издеваться только над протестантскими ортодоксами (игра на слова ortod – oxen; по-немецки Ochs – бык), ибо критиковать папские буллы запрещает либеральный редактор газеты, щадя чувства католиков-подписчиков. Прочие «свободные» пристроились в официозах или даже в официальных изданиях, как, например, Рутенберг, который несколько десятков лет спустя умер редактором «Прусского государственного вестника».
