– Лучше бы ты мог на колени встать…

– Ага! Лучше ты скажи, почему твой Бог меня от скалы не оттолкнул? Значит, когда я прыгал, Он молчал, а теперь Он стал такой добрый, что поставит меня на ноги за неделю! Ты сама подумай! Противоречие!

– Тебе же товарищи говорили: «Не прыгай», – вяло сопротивлялась мать. – Может, это Бог пытался тебя остановить. Или тебе нужны громы и молнии и глас с небес?

– Громы и молнии – это прикольно!

– Прикольно, прикольно! Прикольно маму слушаться! Говорила тебе, что не надо ехать никуда, а надо дома сидеть, к экзаменам готовиться! Сколько можно! Сколько можно тебе твердить одно и то же! Допрыгался!

Мать уже чуть не плачет.

Она начинает горячиться и переходить к ругани. Пора заканчивать дискуссию.

Так или иначе «божественный» диалог у нас с матерью то возобновляется, то угасает. Нельзя сказать, что я совсем не задумываюсь и не задумывался на такие темы.

Задумывался.

Я думал также о том, что не могут люди в течение двух тысяч лет заниматься ерундой и верить в сказки. Ведь среди верующих попадались весьма достойные люди, философы и учёные.

Но, во-первых, о вере я ничего не знал. Только какие-то общие положения, которые пыталась навязать мать. А чем больше мне пытаются что-то навязать, тем больше от этого отталкивают. Тем более сейчас.

Наверно, такое происходит не только со мной.

Всякое насилие, всякая ложь и фальшь – ну просто ощущаются физически.

Чувствуется, что за словами матери что-то есть. И всё. Дальше – насилие, ложь или фальшь. Близок локоть, а не укусишь. И кусать не хочется.

Это я отвлёкся.

– Ма, так чем дело с коляской кончилось? – задаю я конкретный вопрос.

Мне тоже хочется, очень хочется сесть на коляску. Особенно после того, как начали двигаться пальцы на ногах. Хоть что-то ещё, кроме кровати!

По тону материнской тирады я уже понял, что с коляской не всё так плохо. Но матери надо выговориться. Она же несла мне своё возмущение! Еле донесла!

Куда ей ещё его нести? Это возмущение сейчас слегка заведёт меня и утонет в матрасе. Сколько всего там уже утонуло, в матрасе моей кровати…

– Мир не без добрых людей. В очереди… Ну, там оказалась такая же горемыка, как я. Только у той муж… С 4–5, ещё хуже, чем ты.

Прекрасно! Всегда успокаивает, если кому-то ещё хуже, чем тебе!

Мать перевела дух:

– Так вот, надо было написать специальное заявление, что, мол, ты не можешь сидеть в обычной коляске. Что шейник и что высокого роста. Дальше коляску покупаешь за свои деньги, а они должны тебе потом всю сумму, до копейки, возместить. Она, та женщина, уже коляску для дома мужу получила и деньги получила, а теперь принесла заявление на коляску для улицы.

– А как?..

Мать не дала мне договорить:

– Так это они должны были сами мне сказать! Понимаешь? Сами! Они, эти чиновники! Они для этого штаны там протирают! Да им наплевать на людей! Шейник ты или не шейник! Да какая им разница! Они просто тебя хотят скорее отослать, чтоб с тобой не возиться и на тебя лишнюю бумажку не заполнять! Ну ничего! Бог видит! Бог всё видит! Отольются им наши слёзы! Они…

Тут уже я не дал продолжиться материнскому монологу:

– Ма, а где ты возьмёшь двести тысяч?

Вот интересный вопрос! А то, что чиновникам, где бы, в какой бы конторе они ни сидели, наплевать на тех, кто с другой стороны от их стола, – кому это не ясно? Что в этом удивительного? Скорее было бы удивительно, если бы мать пришла из собеса тихая и радостная и сказала бы: «Сынок, ты знаешь, в собесе сказали, что через неделю привезут тебе коляску, на электроприводе, с высокой спинкой, с подголовником… Ах, там так по-доброму к нам отнеслись! Вошли в наше положение! Ведь ты – единственный спинальник на весь район, которому ещё не исполнилось восемнадцати лет… Мне сочувствовали… кофе предложили, пока они бумажки заполняют… Кофе с печеньками…»

Нет, это я, конечно, загнул. Дал фантазии слишком много простора. Особенно про печеньки. Очень трогательно.

– Ма, ты же говорила, что твоим сбережениям пришёл конец?

До моей травмы мама работала экономистом в очень хорошей фирме. Получала неплохо, что позволяло ей сделать некоторые сбережения. Эти сбережения помогли нам без труда расплатиться за операцию, за консультантов, за массажиста (несколько раз). Они, эти сбережения, позволили покупать катетеры, дорогие медикаменты и прочие необходимые вещи.

Самое главное – моя кровать. Дорогая (во всех смыслах) функциональная кровать. На ней можно находиться в полусидячем положении, с помощью пульта поднимать и опускать головной конец, регулировать подколенный угол. Кровать таит в себе массу возможностей. К ней можно крепить тренажёры.

Но уже несколько раз мама говорила, что «отложенных на чёрный день» денег – всё меньше, по причине наступления этого самого дня. И надо бы ей брать работу на дом, хотя бы элементарную, бухгалтерскую. Составление отчётов для разных фирм и прочее.

А тут – новая радость. Двести тысяч!

– Кредит… – вздохнула мать. – Эта женщина взяла на коляску кредит, а как только выплату получила, кредит погасила.

– А если не выплатят?

– Я справлюсь, – уже спокойно произнесла мать. – Двести тысяч в принципе мне по силам. Я тебе ещё не говорила… я уже месяц назад взяла пару отчётов. Скоро же Новый год, людям нужны годовые отчёты. Ты уже, слава Богу, стабилизировался…

В голосе матери звучала безнадёжность. Да, я стабилизировался. Я не умер, но чуда не произошло. Я не вскочил, не побежал.

Чуть-чуть укрепились руки… И всё на этом.

Нет! Ещё пальцы! Пальцы на правой ноге! И болевой пояс опустился вниз. Есть, есть сдвиги!

– Ма… Я тебе хочу что-то показать.

– А? Чего?

Я откинул с ног одеяло:

– Смотри!

Пальцы на правой ноге шевелились! Кроме того… вдруг… Стопа… Сначала вроде бы просто дёрнулась, как при начале спастики, но потом я чётко, своим собственным усилием, пошевелил стопой. Первый раз за почти полгода.

– Олежка! – вскинула руки мать. – Олежка!..

Мать взяла руками мои стопы. Мать обняла мои ноги и целовала их… Мы плакали оба.

Всё, больше не могу…

Наше лирическое настроение прервал звонок в дверь.

Ну и прекрасно. А то – слишком хорошо. Не надо расслабляться.

– Пойду открою, – поднялась мать.

В открытую дверь мне был слышен разговор матери с вошедшим. С вошедшей. Не полностью, но оно и не требовалось.

– Тётя Наташа, у вас не будет рублей пятьсот? Ну, хоть двести!

А-а, понятно, кто пришёл. Эта гостья приходит довольно часто.

С нами на площадке живёт бывшая сирота Танька, получившая квартиру от государства. Она старше меня, наверно, года на два.

Когда сироты выпускаются из детдома, им дают квартиры. Но не в собственность, а под надзор социальной службы, до тех пор, пока им не исполнится двадцать четыре года.

За это время они должны зарекомендовать себя «с хорошей стороны»: устроиться на работу, жениться, завести детей, не спиться, не исколоться, не попасть в тюрьму. И всё такое прочее.

Социальная служба им помогает. Им дарят холодильники и стиральные машины, а также телевизоры. Им привозят продукты.

Можно жить. С голоду умереть не дадут. Их пристраивают на работы. На такие, где не требуется особого ума.

Таньке лет двадцать. Она не работает. Так, перебивается. То месяц просидит где-то в ларьке, то где-то помашет шваброй.

Правда, у неё есть специальность: она окончила швейное училище. Швея. Но шить ей неохота. Нигде она не может закрепиться.

Такие же и её дружки, которые частенько собираются у неё на квартире. Сильно шуметь им не позволяют соседи. Не моя мама, а те соседи, квартира которых расположена рядом. Если шум и музыка не смолкнут после двадцати трёх ноль-ноль, соседи сразу звонят участковому. В двадцать три ноль-пять. Участковый является и компанию разгоняет.