– Да-да, сынок: надо все железки вынуть из отца. Завтра разберём, когда гроб привезут.

– Согласен. Но надо решить, как в нём будем выкладывать: во весь рост, а тогда длинный гроб надо заказывать, папаша ведь был чуть выше меня, или все косточки друг на друга в небольшой гробик соберём?

После долгого спокойного совещания решили заказать домовину среднего размера, и кости положить поплотнее друг к другу, чтобы они там внутри не болтались при перевозке и спуске в могилу.

Внезапно скатерть соскользнула с черепа, словно ему не хватало воздуха. Вглядываясь в угол, инженер промолвил:

– В английском, мамаша, есть такое выражение – «skeleton in the closet», иногда говорят «in the cupboard». «Скелет в шкафу», в общем. Это какой-нибудь факт биографии, постыдный поступок, который прячут не только от родных и посторонних, но нередко скрывают и от себя. Не знаю, почему вспомнилось. Может быть потому, что папаша как-то загадочно выглядывает из-за нашего комода. Интересно был ли у него свой скелет в шкафу? Впрочем, у всех нас кроме скелета в теле имеется и скелет, спрятанный в душе. Только в теле он у всех примерно одинаковый, а в «шкафу души» – у каждого свой особый. И без специального ключика шкап тот не откроешь.

Мать, подперев голову костистой и морщинистой ладонью, откровенно любовалась сыном, не вникая в его умные рассуждения. Не отрывая глаз от Пала-младшего, она прошла в угол, подняла скатерть, встряхнула и опять набросила на скелет, поправила, подровняла концы зелёной бахромы.

Инженер лежал на кровати, бессонными близорукими глазами поглядывая в окно. Изредка потирал покрывшийся лёгкой щетиной подбородок. Пенсне на тумбочке поблёскивало в лунном свете и стёклами, и чёрной глянцевитой оправой. В противоположном углу из-за комода высовывалось освещённое скудным лунным светом то, что осталось от отца. Желтовато-зелёная в лунном свете скатерть облегала круглый череп, ниже она спускалась свободными складками. Мать ворочалась в соседней комнате и сдержанно вздыхала. Инженер чувствовал какую-то ложь в присутствии скелета, но не мог понять её причины. Он встал, сдёрнул скатерть и бросил её на комод. Луна, словно обрадовавшись, тут же побелила кости своим потусторонним светом. Сын опять лёг на кровать, лишь изредка прищуриваясь, поглядывал на отца. Пал Дьетваш на Пала Дьетваша. «Конечно, – думал он, – можно не разбирать скелет, а надеть на него рубашку, костюм, носки, штиблеты. Но всё это нужно, чтобы скрыть безжизненную плоть, а в данном случае она полностью отсутствует. Кстати, куда они её дели после выварки? Закопали? У них, верно, есть своё кладбище, где они погребают отрезанные руки, ноги, внутренности?»

Неожиданно инженер встал, привычным движением пристроил на носу пенсне, прошёл в угол и заботливо положил скелет на домотканный половик. Вот так он будет лежать завтра в гробу. Хотя нет, они же с мамашей решили его разобрать. Почему-то мешало ему сегодня слово имитация. Так и крутилось оно в мозгу и на языке. И тут мелькнула новая мысль: «Вернуть студентам в анатомичку!». Но лишь на миг. «Нет, нет и нет! Всё решено. Похоронить по-человечески. Ради мамаши». Инженер осторожно ухватился за стержень стояка и, придерживая другой рукой грудную клетку отца, осторожно поставил скелет на прежнее место. Кости ног и рук немного подёргались, словно в ленивом разболтанном танце опьяневшего гуляки, и обвисли, застыли. Покрывать скатертью не стал. Присутствие отца сильнее ощущалось, когда он был спрятан под складками ткани, сразу рождалось чувство тайны, которую не разгадать. И это пугало. Белый же скелет откровенно и прямо в лоб говорил о смерти с косой, о погребении, о земле, которая ждёт, о неизбежном превращении в прах. Ни тебе романтики, ни тайны, ни мистики.

Завтра придёт время позаботиться о могиле, назначить день похорон, заказать карету и гроб. Может быть, удастся купить готовый, чтоб не ждать. Мамаша договорится со священником. Вроде бы всё движется своим чередом.

За мирным ужином с деликатесами было решено родственников не приглашать. Совсем никого. Да их и немного. Пусть пока думают, что по причине недостатка средств у супруги тело Пала Дьетваша-старшего вместо кладбища отправилось в институт. На нужды науки. Ведь так чуть было и не случилось. Потом уже после скромных похорон можно будет известить самых близких о месте упокоения многострадальных костей.

Зимние ночи длинные, протяжные. Но, бывает, задумаешься о жизни, она, как живая, и польётся, заструится перед глазами беспокойным ручейком, а то, глядишь, и полноводной рекой обернётся. Мимоходом взглянешь в окно, а стёкла уже прозрачневеют. И так легко засыпается на зимнем рассвете в тёплой постели, словно после тяжёлой работы. И душок бензина больше не тревожит.

Инженер опять прилёг, положил голову на подушку со знакомым домашним запахом, полузабытым в далёком Заокеанье, слабо улыбнулся чему-то и стал медленно, как в мягкие обманчивые волны, погружаться в сон. Последняя размытая мысль мелькнула в засыпающем мозгу: «Надо бы подножие и стояк вернуть в анатомичку…»

Но тут буря из страшной смеси мыслей и чувств, налетевших на него в секционной, словно забыв что-то недоделанное, незавершённое, вдруг вернулась, прихватив с собой боль утраты, выставила за дверь помятые следы сна и, как пушинку, подняла его с постели. Инженер поспешно бросился за угол комода, приложился лбом к смутно белевшему на фоне окна черепу и, обливаясь беззвучными долгожданными слезами, обнял родителя. Сын своего отца.

1981, 2020

Сегед – Будапешт – Суботица

Улыбчивой и благодарной памяти нашего тренера Вячеслава Николаевича Жменько

В борцовском кругу его звали Жменей, а мы, гномы, – Вячеславом Николаевичем.

За глаза, важничая, – Славиком.

Его широкие шишковатые скулы, выпирающие над впалыми щеками, были неровно грановиты, словно откованы. Наверное, эти скулы и были причиной того, что их обладатель, невысокий и худенький, виделся нам, его первенцам, могущественным.

Мы обитали на антресолях спортивного зала, как бы на втором этаже. Подойдя к дощатому ограждению, можно было увидеть, как внизу играют в баскет или волейбол, а у стены усердствуют гимнасты. В дальнем от нас углу находился помост штангистов, где кучковались любители культуризма. Было что-то девчачье в их картинном таскании железа перед зеркалами и в разглядывании самих себя, хотя, признаться, нас и помучивала зависть при виде их искусно наработанных тел.

– Не завидуйте, – сказал нам Славик. – Это не мускулы, это мясо!

– Чего-чего? – откликнулся рельефно вылепленный, рослый красавец. Работая на публику (на медсестричку, которая, выглянув из травмопункта, стояла у косяка отворенной двери), он как раз принимал у зеркала выигрышные стойки. – Что ты там промямлил, доходяга?

– Сказал, что ты чемодан с говядиной!

– Замухрышка! Я тебя обниму – ты пополам переломишься!

– Да? А ты поднимись к нам, на ковре и пообнимаемся!

Качок красиво уронил верхние конечности, которые не улеглись вдоль тела, а зависли на отлёт, подпираемые крыльями спинных мышц.

– Нет, ты слыхала, Светик? – поделился он с сестричкой своим искренним недоумением.

Та понимающе округлила глаза.

– И это ж он не в первый раз нарывается! – рельефный красавец театральным жестом призвал в свидетели своих собратьев по созиданию плоти. – Но люди из соображений высокого гуманизма щадят его, не дают осрамиться перед новым поколением…

– Опять ля-ля! – задиристо и звонко перебил наш тренер.

– Светик, ну ты посмотри на меня! Я же его двумя пальцами…

– Ну, вот и покажи, как это! Или тебе самому не интересно узнать, какой мощи ты в себя накачал? – заманивал Славик. – Я же не драться тебя зову – мирно повозимся. Ковер мягкий, падать не больно…