Иван свернул в проем перед очередной решеточкой и очутился в маленькой комнате. Здесь горел целый шандал, и за столом сидел человек – перед раскрытой бухгалтерской книгой.

– Вот ты, Иван, слышал прежде о монахе Луке Пачоли? – не поднимая от книги глаз, произнес человек задумчиво – говорил он размеренно и чисто, как грамотный. – Кабы не сей монашек, не было бы порядка в счетном деле. А так – лепота!

– Здравствуй, Виконт, – сказал Трисмегист. – Что, счетовода нового завел?

– Заведешь тут, веры нет никому, – Виконт поднял голову от книги. – Сам считаю. А Лука этот – он способ придумал, как доход с расходом ловко свести.

Виконт одет был по-русски, но выбрит гладко, по немецкому обычаю. Длинные волосы его, сивые и жидкие, расчесаны были на пробор, как у попа. Черты лица – остры и резки, в углах рта лежали темные волевые складки, а зеленые глаза зато – добрые-добрые, в лучиках морщин – потому, наверное, что душегубец знатный был тот Виконт, и один из первых московских татей.

– Я задаток принес за часовню, – Трисмегист подбросил в ладони тугой княгинин кошелек. – Только вот что: господа ведь не полезут в часовню через люк, как я. Зады замарают.

– Это не беда. У меня для господ проделан отдельный вход, из палат арестованного Дрыкина, помнишь такого злодея-купца? Палаты дрыкинские опечатаны стоят, но при желании войти всегда можно. И вход там хороший, даже головы наклонять почти не нужно. Я тебя проведу через него – увидишь.

– Так пойдем смотреть владения, батюшка, – Трисмегист положил кошелек на стол. В руки давать – дурная примета.

Виконт раскрыл кошель, пересчитал и вдруг широко улыбнулся:

– Самое дорогое – глупость человеческая. Ведь верно, Трисмегист?

Зубы у Виконта были господские – очень ровные, но землистого цвета, вставленные от покойников. Иван засмотрелся на эти вставные зубы, потом опомнился, кивнул.

– Что ж, пойдем смотреть.

Виконт спрятал кошель и вышел из-за стола. Носил он мягкие купеческие сапожки, бархатные, расшитые бисерным узором, на бесшумном ходу. Виконт взял шандал, поманил гостя за собою и пошел по коридору, ступая крадучись, пластичный и гибкий, как рысь. Иван следовал за ним, и безмолвный охранник, конечно же, тоже. Миновали коридоры, переходы, лесенку – Виконт открыл ключом дубовую дверь, и голос его отозвался гулким эхом в стрельчатых сводах:

– Вот, принимай хоромы. Выход – через дрыкинский дом, друг мой тебя проводит. – У виконтовых охранников не было имен, все они были – «друг мой».

Трисмегист поднял голову, огляделся – подземная часовня оказалась именно такая, как надо. Для охмурения золотых гостей. Темные древние арки, с которых свисали сосули – то ли каменные, то ли ледяные.

– Комнатка есть, чтобы спать, только топить в ней нельзя – угоришь. Тут тяга так себе, – пояснил Виконт.

Трисмегист извлек из-за пазухи икону, распеленал, поставил на каменный аналой, рядом установил свою оплывшую свечу и перекрестился. Охранник перекрестился тоже, а Виконт – не стал и в ответ на удивленный взгляд проговорил весело:

– Я агностик. Как философ и воин Рене Декарт – слышал небось о таком?

– Не-а, про Рене Анжуйского зато слышал, и про Рене Паткуля, и про Рене Левенвольда.

– Для тебя и сих трех довольно, – благодушно отозвался Виконт.

– Эта часовня – из тех, что под землю ушли, вроде кунцевских? – полюбопытствовал любознательный Трисмегист.

– Вот уж не знаю – я в Москве всего десять лет, а прежде Сибирь покорял, превращал большие камни в маленькие. Принимай владения. Как тебе обнова – пойдет? Тебе – и мадонне твоей?

– Пойдет, – согласился Трисмегист. – Только это не мадонна, это матка бозка Ченстоховска.

– Будь у меня побольше времени, я прочел бы тебе длинную лекцию, – улыбнулся Виконт своей покойницкой землистой улыбкой. – И о черных мадоннах, вроде твоей, и о госпоже Эрзули Дантор, и о японской Черной Каннон. Но во дворце вот-вот начнут разгружать мрамор для ремонта лестниц, и в моих интересах – не пропустить сей сказочный шанс. Новый обер-камергер пыжится своей бдительностью и во все вникает – я просто обязан переиграть его на его же поле. Поэтому – жду тебя с остатком моих денег, Трисмегист, и прощай до поры. Мой друг проводит тебя на выход – увидишь, как легка дорога.

И Виконт удалился – беззвучно, словно растаял. Шандал он забрал с собой, и теперь в свете единственной свечи часовня выглядела самым таинственным местом на свете.

От иконы пришлось забрать свечу – Иван мысленно извинился за это перед матушкой Еленой, – и безмолвный «друг мой» проводил гостя на свет божий. Дорога наверх и в самом деле оказалась почти целой каменной лестницей, просторной и гулкой, и вывела во флигель старого купеческого дома. В этом пустом, разграбленном доме Иван и простился со своим провожатым. Он не помнил, за что казнен был хозяин дома Дрыкин, но подозревал – по делу вроде его собственного, по которому Борька Кольцов загремел в Охотск, превратившись безвозвратно в Трисмегиста.

Третья и последняя цель Ивана Трисмегиста расположена была совсем неподалеку от дома бедняги Дрыкина. Это был господский почти что дворец, большой и богатый, но даже с улицы было видно, что порядка в нем нет – не чета был этот темный раздрызганный дом игрушечной английской шкатулке господ Лопухиных.

Иван пошел, конечно же, через задний двор – не желал светить лицом у парадного входа. Как-никак миссия его была секретная.

На заднем дворе как будто резвился сумасшедший гигантский ребенок – были разбросаны санные полозья, хомута, вилы – еще с того лета, и цветочные арки – с прошедшего семейного торжества… Трисмегист бочком пробрался среди всей этой роскоши, постучал в черную дверь – с которой клочьями лезла краска:

– Дома хозяин?

Лакей не узнал его, да и не должен был – он кликнул дворецкого, и вот дворецкому и предъявил Иван свой пароль. Достал из-за пазухи перстень с кровавым камнем. Ни за что бы Трисмегист не стал носить подобный перстень на руке – такие камни носят разве что содомиты-говномесы, но никак не честные бывшие арестанты. Дворецкий перстень признал, проговорил вполголоса:

– Дома барин, пойдем потихонечку.

Трисмегист обстукал от снега сапоги и устремился вслед за провожатым. В доме было не больше порядка, чем на дворе – вещи как будто толпились в коридорах и напирали друг на друга, сундуки, и статуи, и горшки с цветами, и драгоценные венецианские кресла.

– У вас что, ремонт в доме? – спросил в недоумении Трисмегист, и дворецкий отвечал – с экстатическим отчаянием:

– У нас так всегда. Скромный образ жизни – высокий образ мыслей, это хозяин так говорит…

Иван возразил было, что это не скромный образ жизни, а хламной и безобразный, но вовремя прикусил язык – они пришли.

Андрей Иванович Остерман – русский Андрей получился у него из Генриха, или из французского Анри, – считался при дворе главным умницей. А дома – главным неряхой. Он сидел за столом в своем кабинете, точно так же, как недавно сидел у себя в подземной конторе Виконт. Но в Остермановом кабинете словно смерч пронесся – на столе возвышалась ваза с турбулентно разбросанными яблочными огрызками и очистками, свисавшими с вазы гроздьями и валявшимися по столу, словно жертвы тайфуна, по креслам разметались брошенные хаотически рубашки и кальсоны, по углам стояли вповалку тюки неизвестно с чем и лежали кошачьи заскребыши.

Андрей Иванович, как и Виконт, с увлечением листал книгу, и казался звездою, невесть как упавшей с небес в се замусоренное болото. Красивый господин с маленьким круглым носиком, с короткой верхней губой и каштановыми влажными глазами, граф Остерман носил моднейший белокурый парик, и с расшитым золотом парадным кафтаном не успел еще расстаться, видно, недавно прибыл с придворной службы.

– Иван – без – фамилии, – представил Трисмегиста церемонный дворецкий и тут же ретировался.

– Разве ты у нас – совсем без фамилии? – удивился Андрей Иванович и отодвинул свою книгу. – Ты же был демон библейский?