– Научись хорошим манерам, Джонатан! – прорычал Стивенс. – Или ты еще доложишь мне про датчики моего унитаза?

– Не бушуй, отец, – миролюбиво ответил Джон. – Завтра в десять будь у дантиста, я вызову тебе такси.

И он отключился.

Стивенс закрыл глаза. Он вспомнил, как тридцать лет назад Магда сидела перед ним с вязанием, с настоящими мотками пряжи, десятками метров нежной, мягкой шерсти. На подоконнике стояли живые цветы, а не те «резиновые» колючки, которые стали нынче последним писком моды. Город тридцать лет назад благоухал: китайской едой, помойками, выхлопными газами, человеческим потом. Сегодня Стивенс ненавидел стерильную чистоту воздуха вокруг. Город тридцать лет назад гремел: колесами по водосточным люкам, нетерпеливыми гудками автомобилей, собачьим лаем, бесчисленным хором человеческих голосов. Стивенс устал от глухой тишины и того, что теперь называли «покоем».

Кусок не лез в горло. Он прошелся взад-вперед по комнате, провел рукой по старому креслу, которое так и не смог заменить на современное чудо дизайна, принимающее форму тела; по пыльному чучелу совы, которую подбил из рогатки, когда ему было четырнадцать (два года тюрьмы по нынешним законам). Он пошарил рукой под диваном и достал оттуда сковороду, на которой Магда тридцать лет назад поджаривала стейки каждый день его счастливой жизни.

А что теперь? Все, что окружало Стивенса, было ему незнакомо. Мир умчался вперед, планету несло с огромной скоростью навстречу прогрессу. А он остался стоять на месте, застыл каменным изваянием в том времени, где навсегда осталась его молодость, его Магда и весь знакомый ему любимый мир. Стивенс все время путался в приложениях, терял коммуникаторы, подключал приборы в неподходящие переходники и спохватывался лишь тогда, когда сгоревшие микросхемы испускали предсмертные струйки дыма. Он порывался сходить в супермаркет за продуктами, которых давно уже не производили, пытался купить билеты на самолеты, которые много лет как не летали, мечтал посмотреть телевизор, который уже не показывал ничего, кроме бесконечной рекламы. Чужой человек в чужом времени.

«Джон смеется надо мной, – подумал Стивенс. – Он наверняка хочет отправить меня в “Центр ГеронтоАдаптации” для таких же, как я, стариков, не успевших заскочить в последний вагон поезда бешеного прогресса. Мои приятели уже подались туда один за другим. Чему нас там будут учить? Как пользоваться тем, что нам не нужно, ходить туда, куда модно ходить, быть такими, словно мы родились не в двадцать первом, а в двадцать втором веке?»

Стивенс толком ничего не знал о том, что происходит за массивными стенами Центра. Информационной рекламе он давно не доверял, а его приятели, попавшие туда несколько лет назад, не спешили возвращаться. Да и контакты с внешним миром им были, похоже, запрещены правилами внутреннего распорядка. Пожилых людей на улицах города Стивенс встречал все реже и реже. Не глядя под ноги, он вышагивал по комнате, пока не споткнулся о тяжелый предмет.

– Программа уборки помещения начата, – громко сообщил электронный голос.

Стивенс вдруг по-настоящему испугался, ему стало страшно до одури. Он продал бы душу за обычный шумный, будто тайфун, будящий всех соседей и такой предсказуемый пылесос. Сердце старика гулко зашлось, задергалось, как птица, запертая в клетке, в груди кололо и рвалось снарядами: бах-бах, удар за ударом, беззвучный крик за беззвучным криком из посиневших губ.

Он осел на пол, датчик на его запястье зажегся красным светом и отчаянно замигал.

Внизу послышался щелчок открываемого замка, затем еще один. В комнату вошел молодой доктор в тонком просторном снежно-белом комбинезоне. В руках он держал универсальный киберкод, который мог открыть любой замок в городе.

Комната вокруг Стивенса плыла, потолок искажался, по нему пробегали круги, пятна, искры. Голос звучал словно в отдалении, как если бы уши заложило из-за высокого давления.

– Вы в порядке, сэр? – доктор водил сканером вдоль грудной клетки Стивенса. – Как вас угораздило, мистер Стивенс? – ободряюще улыбнулся он.

– Я… – просипел старик.

– Говорите, я весь внимание, – проворковал доктор.

– Мне плохо… – пролепетал Стивенс.

– Ничего страшного, у вас легкий сердечный приступ, – констатировал доктор, впрыскивая старику в вену лекарство.

– Я хочу туда, – Стивенс показал узловатым дрожащим пальцем в окно. Лазерная проекция «Центра ГеронтоАдаптации» сияла в облаках.

– Что ж, думаю, это можно устроить, – радостно отозвался доктор. – Будем готовы к выезду через двадцать минут. Там же вам окажут дальнейшую помощь. Очень удобно.

– А что там есть? – спросил Стивенс слабым голосом.

– Там есть все, что давно устарело и в чем мы больше не нуждаемся, – доктор неопределенно махнул рукой и опустил глаза.

– А электрические плиты есть? – с надеждой спросил Стивенс.

– Есть, – ответил доктор.

– И настоящая еда, не напечатанная на принтере?

– Есть такая, если вы считаете ее вкусной.

– И живые цветы? – прервал его Стивенс.

– Целый сад, если угодно.

– И книги, бумажные пыльные книги с жирными черными буквами?

– Сколько влезет, – бесстрастно подтвердил доктор.

– А двери? Как отпираются там двери? – почти плакал от счастья Стивенс.

– Какими-то железками, – с отвращением заметил доктор.

Стивенс блаженно зажмурился. «Вот где мой дом, вот где я снова…» – подумал Стивенс, но побоялся закончить мысль. Он уже предвкушал, трепетал, и ему казалось, что в ладони его зажат старый знакомец: тяжелый ключ от входной двери.

Из нагрудного кармана доктор достал трубочку коммуникатора, развернул.

«Ведется запись», – произнес доктор. Из коммуникатора, словно перископ, выдвинулась крошечная, со стрекозиный глаз, камера, покрутилась и сфокусировалась на старике.

– Мистер Стивенс, – продолжал доктор. – Вы подтверждаете, что ваше намерение поступить в «Центр ГеронтоАдаптации» осознанно и добровольно?

– Конечно, да! – Стивенс помедлил лишь мгновение. – Ну, поехали, – облегченно рассмеялся он.

Все стихло. Дверь в квартиру осталась приоткрытой.

– Добро пожаловать домой, – приветствовал электронный голос, что-то перепутав, и эти никому не нужные слова эхом прокатились по опустевшим комнатам.

Он проснулся около двенадцати часов ночи. Тело слегка ломило от дневной поездки на велосипеде и дальней прогулки в соседний городок. Впервые за четырнадцать лет его жизни крепкий мальчишеский сон был прерван странным чувством. Это было похоже то ли на ожидание, то ли на предвкушение чего-то необычного, что непременно должно случиться.

Он тихонько встал с постели. Скрипя половицами, прошлепал босыми ногами в ванную. Свет зажигать не хотелось, ведь пришлось бы долго щуриться, привыкая к лихорадочному мерцанию лампочки. В доме было прохладно, несмотря на тление угля в камине на первом этаже. В голове ни одной мысли, сна ни в одном глазу. Он нагнулся к крану, чтобы попить воды.

Как странно пробудиться посреди ночи, когда в мире никого нет – говорят, сон похищает души спящих, – и стоять в полном одиночестве, ожидая рассвет, который вернет привычный и любимый мир.

Окно в ванной комнате запотело. Небо было ясным, светила полная луна. Он поднял руку, чтобы протереть стекло. Рука была загорелая, вся в ссадинах – верных свидетельствах летних каникул с непременными мальчишескими шалостями. Он стер холодную влагу со стекла и долго стоял, рассматривая ссадины, словно уверяясь в существовании того дневного мира, который казался теперь нереальным.

Когда он, наконец, взглянул на темный луг перед домом, ему привиделась удаляющаяся в сторону поля фигурка: бледная, в легком платье, быстроногая и хрупкая.

С этой стороны дома забора не было, поэтому из окон открывался прекрасный вид на далекие холмы, едва различимые даже в ясную погоду, и бесконечное поле, уходящее за горизонт. Там, в поле, покрытом ровной травой, старилось огромное дерево. Никто не мог бы сказать, сколько ему лет и сколько нужно человек, чтобы обхватить его ствол у подножия. Кое-где трухлявые корни, похожие на сизые спины ныряющих дельфинов, высовывались из земли. Но всем в городе строго-настрого запрещалось даже приближаться к нему. Никто из родителей так и не объяснил почему, но они зорко следили за тем, чтобы к дереву не подошел ни один ребенок. Со временем оно приобрело дурную славу и так обросло легендами и страшилками, что желание изучать дерево прошло само собой.