– Стоит ли сгущать краски? – натянуто усмехнулся Роб, но его голос звучал жалобно. В стеклах «умных очков» мелькали фотографии. Одна, другая, день, ночь, солнце, дождь, увитый виноградником дом, смеющаяся женщина, пятнистая собака, лето, зима, снова та женщина, женщина и Роб, собака и Роб, они втроем и поодиночке. Он удалял фотографии одну за другой еле заметным движением пальца.

– Не стоит попусту мучить себя, надо все стереть, – шептал Роб, безостановочно, отчаянно вышвыривая минуты, дни, годы жизни из своего дневника. По его щекам катились слезы.

– Погоди, Роб! – окликнула его Настя.

Но Роб не мог остановиться.

– Не делай этого! – закричала девушка.

Роб ничего не слышал и не замечал, его лихорадило, руки тряслись, и на лбу выступил пот. Настя перегнулась через проход и сдернула с него очки. Роб заморгал от неожиданности, вытер пухлой рукой красные от слез глаза.

– Спасибо тебе, – прошептал он, опомнившись, забирая у Насти «умные очки».

– Так вот что ты на самом деле взял с собой, – задумчиво сказал Он, повернувшись к Робу, обмякшему в своем кресле. – Твои воспоминания о женщине, которой не дали разрешения лететь.

В салоне приглушили свет.

– Молчи, не мучь его. – Настя принялась напряженно вглядываться через стекло иллюминатора в лица на платформе. Впервые с тех пор, как она села в поезд.

Люди снаружи начали расходиться. Толпа поредела, некоторые махали рукой и даже пытались улыбаться. Теперь они были по разные стороны бытия: те, кто улетает, и те, кто остается. Те, кто смотрит из поезда в сгущающуюся тьму, пытаясь разглядеть любимые лица, и те, кто стоит на платформе и смотрит вверх, в светлое круглое окошко, пытаясь губами как можно отчетливей произнести последнее, самое главное слово.

– До отправления поезда осталось пять минут, – бесчувственно проинформировал электронный голос.

«Будут ли там дожди, будет ли там ночь? И какими они будут? Будем ли мы сеять, жать, собирать, сушить и молоть, превращая пепел и прах в хлеб насущный? Будет ли там луна? Другая, своя, бледная. Будет ли там вопрос, который может задать пришлый, чужой в новом мире человек, человек с Земли? А крыши, какими будут там крыши наших домов? И мой дом, каким будет он? Может, построят там церковь, может, замостят улицы камнем, а может, и нет. Как забрать с собой дом свой, сердце свое целиком с этой гибнущей Земли туда, в новую жизнь? Повторить то, что любишь больше всего на свете: ночь, кипарис, звезды, – точно такими же, будто через кальку времени и пространства, там, на Венере. Что будет там для меня?» – спрашивал и спрашивал Он себя, прикрыв ладонью глаза.

– Она не пришла проститься со мной, – раздался хриплый голос Роба. – Я бросил ее на этой гибнущей планете.

– Откуда ты знаешь, может, все же пришла? Посмотри внимательно. – Он указал Робу на иллюминатор.

– Не хочу! Не могу! – откликнулся Роб. – Я все так же слаб и безволен, как тогда, когда мне пришел билет, а ей нет. Мне надо было остаться с ней до конца. Будь я на ее месте, я бы не простил.

Роб выглядел опустошенным и совершенно несчастным. От улыбок, бравады и оптимизма не осталось и следа.

– Ты не знаешь этого наверняка, – попытался Он утешить Роба.

– А я бы пришла, – произнесла Настя. – Не смогла бы просто так отпустить любимого человека и не хотела бы, чтобы он забыл обо мне навсегда, словно меня и не было.

– Не ты ли торопила поезд, говорила, как хочешь поскорее очутиться в новой жизни, забыть обо всем? Ты даже не взяла ничего с собой! – удивился Роб.

– Нам повезло, как никому. Мы еще можем надеяться, что увидим новый день и тысячи новых дней, что будем жить, черт возьми. Жить! У нас есть будущее! Но почему от этой мысли хочется плакать? Это несправедливо! Мы должны вопить от радости, петь и веселиться, а этот поезд будто наполнен мертвецами, уцепившимися костлявыми пальцами за то, что уже почти ушло. – Настя задыхалась, выговаривая эти слова.

В вагоне стало совсем тихо.

– Все мы хотим казаться храбрыми, Настя, – согласился Он. – Ты права, нам хочется плакать от того, что мы будем жить. Потому что мы не планировали и не выбирали то, через что нам придется пройти.

– Так что у тебя в тубусе? – немного успокоившись, спросила Настя.

Его ноздри опять защекотал запах синтетического жасмина. Он провел рукой по ярко-рыжим волосам, обдумывая, стоит ли доверять малознакомым людям самое сокровенное. Но все же достал из-под кресла черный тубус, отвинтил крышку, бережно вынул из темного нутра полотно и развернул.

– «Звездная ночь»! – ахнули Настя и Роб. С замиранием сердца они смотрели на картину.

– Так как тебя зовут? – с подозрением переспросила Настя.

– Винсент, – просто ответил Он.

– Внимание! Поезд отправляется, – раздался электронный голос.

Все вокруг пришло в движение. Платформа, качнувшись, поехала назад.

Настя громко всхлипнула, навалилась всем телом на колени Винсента, вжалась лицом в иллюминатор и, глядя на платформу, вдруг замолотила кулачками по обшивке.

– Я взяла, взяла! – кричала она, захлебываясь слезами. – Я взяла с собой тебя!

Она разорвала висящую на шее цепочку и сдернула с нее помолвочное кольцо с сияющим, как падающая в ночи звезда, камешком, приложила его к холодному стеклу иллюминатора. По платформе, задыхаясь от быстрого бега, догонял поезд юноша лет двадцати. Его светлые волосы растрепались, он на ходу поправлял их рукой и улыбался Насте.

Поезд медленно набирал скорость.

– Она здесь, здесь, она пришла! – рвался в своем кресле Роб, до предела натянув ремни безопасности, чтобы лучше видеть в иллюминатор заполненную людьми платформу. Он плакал и рисовал сорвавшимися в пляс пальцами большие и маленькие сердечки. А кто-то там, под тусклым светом фонарей, отвечал ему тем же.

Одни выдергивали из креплений ремни, соскакивали с мест, бежали в конец вагона, приникая к каждому иллюминатору, чтобы до последнего мгновения видеть дорогие лица, руки, силуэты. Другие вжимались в кресла, прикрывая ладонями лицо, молились и шептали про себя слова прощания, прощения, любви.

Винсенту казалось, будто его дрожащие руки прорываются сквозь толщу воды, мечутся из стороны в сторону, пытаясь как-то выбраться из чертова поезда, будто тонкие губы раскрылись в беззвучных проклятиях чужой надежде, чужой жизни, чужой Венере. А ноги бьют, взбивают воздух и несут его к выходу, к наполненной людьми платформе, к зовущей толпе, к родной Земле, к родному дому, назад к гибнущей родной планете.

Но Он так и остался сидеть в кресле, до боли в суставах сжимая в руках написанную им картину, исступленно глядя на невозможно синее вихрящееся небо, на горы вдали, на черный кипарис, остроконечный шпиль своей церкви, на свой покинутый дом, такой беспомощный под ярко-желтыми холодными звездами.

– Все самое важное случается в тот самый день…

Старик Макартур остановился у окна, глядя на бескрайние, немыслимо густые плантации кукурузы, залитые августовским солнцем.

– Вам стоит наконец посвятить меня в свои планы, сэр, – попросил Билли. – Я приезжаю к вам пятый раз за месяц, а вы еще ни словом не обмолвились о том, зачем вам все это понадобилось.

– Намекаешь, что зря тратишь драгоценное время на такого неотесанного грубияна, как я?

Макартур резко повернулся. Последние лучи заходящего солнца осветили стекло, затерялись в его седых всклокоченных волосах. Лицо старика исказила гримаса обиды, и он стал похож на ребенка. Сердце добродушного Билли екнуло.

– Мне не жаль на вас времени, сэр. Я тоже одинок, хоть и молод, и мне нравится общаться с вами. Собственно, кроме вас мне и поговорить-то не с кем.

– Не вешай нос, дружище, – подбодрил его старик, глухой к душевным откровениям. – Налей-ка нам по чашке кофе и устраивайся поудобнее. Тебе лучше остаться здесь до утра. Ночь будет долгой, а завтра…