Да что мне за дело до Делии и вообще до всего на свете? И вообще я не любитель тайн. Хотя по здравом размышлении очевидно, что дело мне все-таки есть: меня занимали особое напряжение, разлитое в атмосфере нашей встречи, и слова, будто мимоходом сказанные Санчесом, и его взвинченность, и нескончаемая шрапнель его судорожных фраз, и неестественность всей ситуации.

Зачем они пригласили меня подняться с ними по улице Кальвета и свернуть на улицу Ректора Убаха? На самом деле я – продолжал размышлять я – впутался во все это ради игры, а может быть, и ради того, чтобы научиться писать и чтобы лучше узнать человека, забытый роман которого я собираюсь переписать и, само собой, улучшить.

Когда дошли до улицы Арибан, я расстался с четой Санчесов. Из опасений, что в любую минуту он потребует у меня объяснений и скажет, чтобы оставил в покое его книги. Я знал, что, если прозвучит что-то в этом роде, я почувствую себя нелепо-назойливым зевакой, который лезет не в свое дело, и тогда в буквальном смысле сгорю со стыда.

– Счастливо, Мак, – сказал Санчес так, словно знал меня всю жизнь, словно всегда называл меня просто по имени.

– До свидания, – сказала Делия.

И тут я начал отделяться от супругов, думая о том немногом, что знал об этом фешенебельном участке квартала Койот, который я давно уже мысленно и тайно воссоздал заново, превратив его невесть почему в нечто ужасающее и очень похожее на Койот-Юг.

«Старайтесь развивать отношения, касающиеся проекта, который, хоть и не сулит быстрой выгоды, открывает блестящие перспективы».

Наверное, Пегги имеет в виду блестящие перспективы, которые открывает передо мной замысел тайно повторить роман Санчеса, а также и то, что сегодня, в субботу, я развивал важные отношения.

Поскольку в газете был указан мейл Пегги Дэй, я, охваченный внезапным приступом отваги, а равно и нервным беспокойством и нетерпеливым желанием узнать, дошли ли до ее ушей слова, недавно и публично произнесенные мною по ее адресу, а также поддавшись минутной слабости, усугубленной переизбытком джина, написал ей следующее:

«Я Мак Вивес, может, помнишь С’Агаро лет сорок назад. В дождь мы слушали его шум. И гром. Если было сухо, являлись босые ко входу «Фламинго», и наши танцы не кончались никогда. Я мечтал защитить тебя от всего мира, хоть ты, может, в этом и не нуждаешься. Я оборвал наши отношения, можно сказать, на полуслове. Прости за мою безответственность. И знай, что сегодня ты попала в самую точку, предсказав, что со мной случится. Ибо я и в самом деле начал усиленно развивать отношения, которые непременно приведут меня к великим свершениям. Твой Мак».

Уже отослав письмо, я сообразил, что вполне мог бы обойтись без этой выходки, но поздно спохватился. И, оглушенный своей оплошностью, начал бесцельно бродить по квартире в состоянии боксера после нокдауна. Чтобы противостать этой растерянности, я решил пойти в спальню, а свет в квартире не гасить, однако вовсе не затем, чтобы безудержно расходовать электроэнергию, а лишь потому, что подумал: всякий переизбыток помогает ощущать себя живым, и таким диковинным способом даже делает нас живее, чем мы есть.

Я просыпаюсь, я встаю, торопясь записать все, что запомнил из своего кошмара. В нем кто-то настырно говорил мне:

– Слушай, все же это очень странное желание – написать роман своего соседа.

Кармен пришлось срочно отправляться в свою реставрационную мастерскую, которая, хоть дела ее в последнее время шли недурно, порождала множество проблем и требовала, чтобы хозяйка проводила на работе все больше времени. Мало того: увеличился приток клиентов, и можно предвидеть, что в обозримом будущем это изрядно осложнит жизнь, ибо работать придется и по воскресеньям. Я спросил, скоро ли Кармен вернется, и узнал от нее, что обладаю редкой способностью портить ей настроение. Подумать только, столько лет женаты, вырастили и, можно сказать, поставили на ноги прочно, надо сказать, поставили троих детей, а я до сих пор не знал об этом своем умении портить жене настроение, всего лишь осведомившись, в котором часу она придет домой.

Я спустился вместе с нею в гараж, осторожно, учитывая ее ранимость, сел в машину и попросил Кармен подвезти меня к газетному киоску.

– Да это же в двух шагах, – запротестовала она.

Я не стал отвечать, опасаясь, что меня накроет взрывом опасного неудовольствия.

У киоска, к моей досаде, стояла, как всегда по воскресеньям, очередь, и пришлось ждать, но еще больше взбесило меня, что сегодня за газетами пришли те самые люди, которые в остальные дни недели в руки их не берут. Точно так же, во времена моего отрочества, эти люди приходили по воскресеньям в кондитерские и выстраивались у входа в очереди, казавшиеся нескончаемыми. Разумеется, в нашем квартале Койот имеется и дополнительный стимул для покупки воскресной прессы: люди приходят еще и чтобы полюбоваться бюстом киоскерши.

У каждого квартала – своя блажь.

Сидя в «Блэк-Бар», я временами ненадолго задумывался над тем, что, поскольку мой статус начинающего писателя несколько затягивается и конца ему не видно, я буду уютней чувствовать себя на волне Маседонио, Дюшаном от литературы.

В моем распоряжении имелись три газеты, однако я препровождал время не чтением, а размышлениями о том, что сказал выше, а также и о том, что в последнее время привлекало мое внимание: на свете столько рассказчиков, считающих, что вполне готовы написать роман, они так невероятно уверены, что готовы, и в своем непомерном тщеславии убеждены, будто способны сделать это и очень хорошо сделать, ибо много лет учились, а сами умны и начитанны, изучали современную литературу и, определив, на чем споткнулись другие писатели, себя считают годными к этой профессии, особенно если купили и удобное рабочее кресло, и мощный компьютер.

А потом, когда не удается довести до конца роман, о котором мечтали так платонически, иные буквально шалеют. Эссеистка Дора Рестер полагает, что работа над романом – это не возведение целого обелиска, а нанизывание одного фрагмента замысла за другим. «Мастерство заключено в попытке, а понимание того-что-находится-вне-нас при использовании лишь того, что внутри нас – это одна из самых сложных задач, затрагивающих интеллект в той же степени, что и эмоциональную сферу».

Я бы не стал заходить так далеко. Или стал бы. Сам не знаю, но верю в одну истину: сочиняя роман, рекомендуется идти шаг за шагом и двигаться с крайней – и край этот должен быть остро отточен – осмотрительностью. И я буду соблюдать все предосторожности, и только в них я черпаю надежду переписать Санчеса.

В обеденное время я зашел за Кармен и нашел ее в невыносимо скверном расположении духа, которое, впрочем, она сразу же попыталась пересилить, чтобы уменьшить ею же самой созданное напряжение, повисшее между нами. Попытки ее были недолги, и следом немедленно вспыхнул конфликт. Я намеревался уступать во всем и как можно раньше проиграть спор, но мне и этого не позволили, зато вынудили обратиться к Кармен с призывом признать себя жертвой депрессивного психоза и принять для обуздания его соответствующие меры. Кроме того, хотелось бы, чтобы она имела в виду, что если продолжит жаловаться на свой дом и требовать переустройства его (новую кухню и т.п.), то из виду этого не упускала и то обстоятельство, что, хотя я разорен, как ей хорошо известно, еще не полностью, но изыскать средства для требуемых ею реформ мне будет затруднительно.

Как и следовало ожидать, когда я довел все это до ее сведения, положение ухудшилось: Кармен принялась орать на меня, причем на всю улицу. И в довершение бед, едва лишь мы дошли до «Тендер-Бара» – ровно в тот миг, как я стал думать о разводе: да, я остался бы без средств к существованию, но я иногда для того и обдумываю развод, чтобы отринуть эту неотвязную идею – налетел поистине дьявольский летний ураган, который, как мне при моих раздерганных нервах показалось, дважды менял направление.