Хлынувший ливень затопил все вокруг, и, сдается мне, никогда еще не бывал я в таком душевном упадке. К тому же я был далеко от моего письменного стола и от моего дневника, и это заставило меня понять, что всего лишь за одну неделю то и другое сделалось для меня совершенно необходимым.

Внезапно мною овладело беспокойство, природу которого понять было очень несложно: не превращаюсь ли я в разновидность «освежеванной бескостной туши», какой, покидая свой кабинет, якобы становился Санчес? Или, может быть, я влезаю в шкуру Джона Чивера: воздействие этого писателя, который при всем своем таланте погружается порой в чернейшую чащобу, в дремучие дебри, обнаруживается в рассказе «У меня есть враг», открывающем книгу про Вальтера и его мытарства?

В первой главе этой книги, принадлежащей перу моего соседа, повествователь говорит порой голосом Чивера, когда в своих дневниках, исполненных внутреннего напряжения, распространяется о мировых проблемах, а после каждого изрядного глотка джина неизменно возвращается к мысли о разводе.

Последнее время я, раздумывая, не расстаться ли нам с Кармен, спрашиваю себя: отчего бы не сходить в «Субиту» и не повидать Ану Тёрнер? Просто отправиться туда и повидать ее, отринув все предосторожности и всякую сдержанность: войти твердым и решительным шагом и сыграть ва-банк, предложив ей бежать со мной. Знаю заранее, что ничего из этого не выйдет, я ей нимало не интересен, а кроме того, у меня и денег-то нет на бегство или на что-то подобное, однако мне отрадно думать, что следует хотя бы попробовать это, чтобы мгновенно забыть о последнем скандале с Кармен и чтобы хотя бы отчасти оказаться в ладу с самим собой.

В рассказе «У меня есть враг», где имитируется голос Чивера, сам чревовещатель не впрямую предается воспоминаниям о том, как его уже давно преследует некий Педро, существо из разряда «бескорыстный ненавистник», который очень упорно старается подорвать его дух, что ему время от времени и удается: в общем, что-то вроде профессора Мориарти, только труба пониже и дым пожиже.

Предположив, что все его злосчастья проистекают от этого неутомимого преследователя, Вальтер ему же, своему бескорыстному врагу, приписывает то плачевное обстоятельство, что ныне владеет одним-единственным голосом, собственным, и это порождает серьезные сложности в работе с его куклами, с его марионетками. Злосчастья происходят с пугающей регулярностью до тех пор, пока в одну удивительную ночь: удивительную не только потому, что именно тогда случилось внезапное исчезновение его ненавистника, который в сиянии безупречно округлой луны отправился в Тихий океан, чтобы сгинуть навсегда, но и потому, что чревовещатель полностью лишился дара речи.

Не в том смысле, что потерял голос, а буквально онемел, и уверен к тому же, что это навсегда, что он никогда больше не заговорит и ему нечем будет зарабатывать себе на жизнь. Тем не менее через несколько дней его тяжелая афония начинает постепенно исчезать, он уже может произнести кое-какие слова и с удивлением отмечает, что вместе со способностью говорить к нему возвращается и обширное разнообразие голосов, которых было у него в избытке, пока не лишился их по вине своего неугомонного личного диссидента, по вине упертого персонального врага, по вине назойливого бескорыстного ненавистника – лжеца по имени Педро.

Преодолев препятствие в образе этого существа, принуждавшего чревовещателя к одному-единственному голосу – «собственному голосу, столь вожделенному именно романистами» – автор со стилистическими приемами Джона Чивера завершает рассказ:

«Исчезновение моего ненавистника позволило мне вновь обрести все мои голоса, из чего я делаю вывод, что он застрянет где-то в Южных Морях и не вернется никогда-никогда, и имею все основания уповать, что на каком-нибудь отдаленном и грязном островке в Тихом океане, сидя в какой-нибудь хижине под соломенной крышей рядом с четырьмя туповатыми братьями-маристами[26], хранит этот самый Педро мой собственный голос в одной из серебряных шкатулок, которыми, по слухам, так гордятся обуянные нелепой ненавистью коллекционеры».

Покуда я крутил все это в голове, мне показалось, что в «Тендер-Баре» ветер в третий раз изменил направление. И тотчас, вдруг, как по волшебству, утих ливень. Застенчиво стал возвращаться зной, и подтвердилось, что мы в Барселоне, где уже сто лет не бывало такого жаркого лета.

Улеглись страсти: мои, в особенности. И, чтобы не продолжать споры с Кармен, я начал биться над захватывающе интересной, хотя и неразрешимой задачей: определять различные оттенки зеленого, которыми можно было бы описать каждую из дождевых капель, оставшихся на листах деревьев.

– Сдаешься? – спросила Кармен.

– Разумеется. Мне никогда не нравилось побеждать.

Я ответил так, потому что думал совсем о другом: как бы поскорей выйти отсюда и оказаться все равно где, лишь бы не там, где нахожусь сейчас.

– Вот и снова мы в счастливой Аравии, – прозвучал голос.

Голос мертвеца, обитавшего у меня в голове и вот – ожившего.

– Ничего подобного. Там теперь минное поле, – ответил я.

А ведь роман моего соседа, заметьте, что он написал его тридцать лет назад, оканчивается в Йемене, куда в ту пору можно было приехать спокойно и где еще сохранялся налет идиллии, и побывавшие там друзья рассказывали мне, что тому, кто попал на несколько дней в необыкновенный город Санаа, кажется, будто он оказался в некой цитадели, оберегающей светозарные следы древней счастливой Аравии – земного рая, откуда во времена древних греков из порта Моха везли кофе и ладан.

«Вы вступаете в период, сложный в экономическом отношении и особенно в аспекте супружеских ресурсов».

На этот раз Пегги Дэй своим прогнозом попала в самое яблочко и разве только забыла добавить – хоть можно не сомневаться, что краем уха слышала об этом – что я не вполне еще разорился, но в скором будущем, скорей всего, поступлю на иждивение Кармен, притом что всю жизнь думал, что выйдет наоборот.

Хочу верить, что этот гороскоп и есть ответ Пегги на мой вчерашний мейл. Ответ двусмысленный и довольно грубо пытающийся сообщить мне, что ей известно, как я завишу от моей жены. Однако вовсе не исключено, что все это игра воображения и не имеет отношения к действительности, а Пегги и в глаза не видела моего письма. А потому днем пришла минута, когда я решил больше не думать об этом, изменил направление своих мыслей и стал читать о концерте Боба Дилана в Барселоне. Прежде всего он исполнил композицию «Things Have Changed», написанную для «Вундеркиндов»[27], и, по всему судя, исполнил ее, не двигаясь.

Я обедал у Хулии, в очередной раз нанося ей один из самых, наверное, часто повторявшихся визитов: сам затрудняюсь сказать, как часто обедал я у сестры. Но сегодняшний обед слегка отличался от остальных. Во-первых, из-за этого синдрома повторения, который, кажется, стал частью моей природы и заставлял меня ощущать бремя всех предыдущих встреч, происходивших в этом доме. Во-вторых, потому, что я сосредоточился на том, чего раньше как-то не замечал: моя старшая сестра Хулия не пишет, не пишет и ее муж, и уж тем более не пишет моя вторая сестра Лаура, как не пишут и трое моих сыновей, давно и прочно укоренившихся в процветающем бизнесе, – как никогда не писали мои родители и деды с бабками, и вообще нет у меня в родне никого, кто поддался бы искушению литературы.

Тут я заметил, что всего неделю как начал вести этот дневник, а уже начал обращать внимание на истории, которые меня до сих пор никак не интересовали. К примеру, я подумал, что мой пресловутый синдром отлично укладывается в рамки жанра, который можно определить как «литература повторения».

О таком я раньше не помышлял. Уже войдя в дом Хулии, я представлял себе, как она меня спросит, чем же я занят теперь, когда остался не у дел, а я отвечу ей: