— За вторую я не беспокоюсь — вы описали её как сильную женщину, которая может постоять за себя. И уж наверняка этой женщине не так важно, кого любить и с кем спать. Меня волнует Катарина. Вы понимаете, на что обрекли эту бедную девушку?

— Что с ней сделается? — огрызнулся он, покосившись на дворянку. — Я дал ей денег, а при желании она устроится куда-нибудь прачкой или швеей. Кухаркой, на худой конец, хоть и готовит скверно.

— Она никуда не устроится, милый мой рыцарь, — Алинора покачала головой с горькой улыбкой. — Она вернётся в бордель, откуда вы её вытащили, как голубку со сломанным крылом из силка, и выхаживали как могли. Эта девушка привыкла к вам, полюбила вас. Вы были для неё защитой…

— Катарина будет там не одна. С ней осталась Бахира, еще один мой товарищ, кондотьер, как я…

— И вы им доверяете? Вы уверены, что офирская мужеподобная баба-плутовка и наемник будут беречь её?

— Наемник в неё влюблен, — мрачно выплюнул он. — Пусть радуется, я ему больше не соперник.

— Вы очень ловко уходите от ответственности. Самое жестокое, что может быть — это дать человеку надежду, а потом забрать, жестоко над ним посмеявшись. Не это ли вы сделали?

Как сложно говорить с женщинами.

— Может, и это, — нехотя согласился он. — Но только потому что… Потому что я понимал, что со мной ни о каком счастье и речи не будет. Я хотел идти своей дорогой.

— Дорогой через Марнадальские Ступени, в Назаир, — нахмурилась графиня. — Чтобы, нахохлившись, сидеть в своей мрачной башне высоко в горах и воображать себя кем угодно, только не самим собой. Или напороться на нильфгаардский меч, что само по себе глупо, учитывая, что у вас есть, по крайней мере, один человек, которому вы нужны.

— Пусть учится жить так, чтобы ей никто не был нужен, заботится о себе сама.

— Её единственный пример, человек, которому она могла бы подражать, бросил её.

— Никого я не бросал! — заорал он.

Сидевшие у огня люди удивленно уставились на него, чья-то кружка с грохотом упала на пол, выплеснув остатки пива. Под этими взглядами ему невольно стало не по себе.

— Простите меня, — назаирец потер переносицу. — Я не самая последняя скотина, но другого выхода не нашел — мне привычно всегда идти по жизни в одиночестве. А когда в ней кто-то возникает, это как будто…

— Как будто вторжение? — с улыбкой спросила Алинора.

— Да. Чувство, что ты должен ощетиниться всеми шипами и никого не подпустить, чтобы потом не было проблем.

— Арис.

Он вопросительно глянул на неё.

— Вы ведь позволяете себе боль физическую — у вас не единожды сломан нос, есть шрамы, старые рубцы. Почему вы не позволяете себе испытывать боль душевную? Почему для вас это табу?

Почему? Он не знал, что ответить, оправдания застряли в его глотке — осталось лишь потрескивание пламени в очаге, запах подогретого вина, поблескивание лунных камней в волосах графини.

— Когда я выходила замуж, — продолжила она, — то ощущала то же самое. Споры о приданом, бесконечные переговоры, страх — я ведь даже не знала его толком. Мы виделись несколько раз на встречах, которые устраивали наши родители, и мне, глупой девчонке, всегда было стыдно после них. До сих пор не пойму, отчего. Все вокруг так часто говорили об этой женитьбе, что мне хотелось запереться на тысячу замков, скрыться от них, скрыться от моего будущего мужа, который разрушал прежнюю жизнь — в ней были сладкие пирожные, поездки на приемы и безграничное счастье.

— И что было потом? — спросил назаирец.

— Потом? Ничего. Я просто приняла это — факт, что от брака никуда не денешься, это мой долг. Муж был нежен по отношению ко мне, всегда. А любовниц заводил только пока я ходила беременной — их я и за любовниц не считаю, так, потаскушки для того, чтобы избавиться от лишнего семени. Ни украшений, ни лошадей, ни новых домов. Он всегда возвращался ко мне — и поэтому я его прощала, ибо… Что поделаешь, если я временно не могу дать того, что ему необходимо? Пускай он возьмет это у кого-то другого, даже если мне будет больно. Немного.

Графиня со вздохом допила вино — щеки её раскраснелись, в глазах читалась сонливость.

— И вы не бойтесь этой боли, — сказала она. — Даже если кто-то оставит вас навсегда. Это лишь один из множества уроков, которые может преподать нам жизнь, и чем большему мы научимся — тем лучше, ибо мы сможем уберечь наших детей от ошибок, которые делали сами. Да и не только детей. Людей, которые нам важны. Мои дочери не станут проливать горькие слезы по гуляющим мужьям, а мой сын…

— Вы не учили его охоте. Его смерть — не ваша вина.

Алинора вар Дер’Вальд кивнула и на мгновение ему показалось, что в глазах её блестят слезы.

— Я знаю, — сказала она твердо. — Это и не вина моего мужа.

Минуты две они сидели в полной тишине, которую изредка еще нарушало постукивание ложек, тихие разговоры в стороне и треск пламени.

— Если можете, — первой нарушила молчание графиня, — вернитесь к этой девочке. К Катарине. Поговорите с ней честно, если уж вы все решили, и уезжайте куда хотите с чистой совестью. То, что вы делаете сейчас, никак иначе кроме как трусливым побегом я назвать не могу. И раз уж вы считаете, что женщины слабы и не должны вмешиваться в политику, покажите что такое сильный мужчина — а иначе все это выглядит как фальшивый спектакль.

Она поднялась из-за стола и он тоже невольно встал, словно хотел её проводить.

— Благодарю вас за беседу, но вечер уже поздний, а завтра рано утром я должна уехать.

— Понимаю, — только и нашелся с ответом он.

Графиня Алинора вар Дер’Вальд посмотрела на него — её взгляд незаметно смягчился.

— Вы устали. Нужно отдохнуть.

Не стану я отдыхать, подумал он. А сам лишь кивнул, соглашаясь с ней.

— Спрошу у корчмаря, нет ли у него в погребе или где еще свободного теплого закутка рядом с вашей челядью. Доброй ночи, графиня.

Она положила на стойку хозяина туго набитый монетами мешочек и скрылась за одной из дверей, шурша своим черным плащом. Остальной люд тоже расходился — кто по домам, а кто по комнатам. Они не обращали на рыцаря никакого внимания.

— Если хотите переночевать в тепле, милсдарь, то могу найти вам местечко, — сказал корчмарь, собирая тарелки. — Нехорошо будет, если вы в такую темень со снегом станете снаружи слоняться — морозы те еще.

Назаирец замешкался. Он все смотрел на дверь, за которой скрылась графиня.

— Не надо, — выдохнул он наконец. — Собери мне провизии — чтобы до Горс Велена хватило.

— Заблудитесь ведь, — попытался отговорить его хозяин. — В метели ничего не видать, дороги замело…

— Делай что положено. Я здесь не останусь.

Конь в стойлах успел немного передохнуть и лениво жевал предоставленное ему сено. Назаирец прошёл через двор, засыпанный снегом, прислушиваясь к похрустыванию под ногами, и легонько похлопал скакуна по шее. Увесистый мешок с едой пристроил в одной из седельных сумок и услышал недовольное ржание.

— Ну, ну, хватит капризов. Недалеко-то нам и осталось.

На развернутую карту падали крупные белые хлопья. Он ткнул пальцем в крошечную точку чуть в стороне от линии тракта, провёл вниз, к более крупной, под которой значилось «Горс Велен».

— Видишь? Если поднажмем — через пару дней уже будем там. А днем снег подтает.

Конь не придерживался такого же оптимистичного настроя, но противиться не стал. Назаирец вывел его из стойла под уздцы, приглаживая бороду. Почти все огни в деревеньке погасли, погрузив дома в колючую непроглядную темноту, недавние следы уходивших выпивох заметало быстро. Усталость была все равно что свинец, которым кто-то залил тебе ноги, ломило все тело от целого дня, проведенного в доспехах.

— Староват я стал, — сказал он сам себе с усмешкой. — И впрямь, какой мне Назаир, какой замок, если я его не удержу?

Животина ничего ему не ответила — потому что не могла ответить. Забравшись в седло, рыцарь оглянулся.

— Пусть уж не осуждает меня. В конце концов, я её ни за что не осуждал.