— Я не завидую, — процедил он.

— Завидуешь, — Бахира стиснула кулак. — Глупый рыцарь завидует Бахире, потому что не может позволить себе красный шёлк, не может позволить себе никакой шелк, никакие камни, никакое сладкое вино. Он говорит Бахире быть смиренной, быть как женщины Севера, но она не станет!

Не северянка, но дочь Офира. Свирепый вихрь песка и вечного зноя, пахнущая специями, которые он едал, разве что, в детстве, зная лишь комфорт, тепло и сытость, обучаясь разделывать кабана и играя с домашней стражей. Разбойники в горах Назаира временами жили не хуже королей, а то и получше некоторых, но королю куда сложнее потерять свою власть, чем им. Еще вчерашний отпрыск раубриттера мог забыть вкус начиненных грибами каплунов и лакать воду из грязной лужи. Он мог забыть, каков запах шафрана или ванили или мускатного цвета. Но Арис помнил — и эта память вгрызалась в него острыми зубами, раздирала на куски, когда он спал с этой женщиной или даже просто проходил мимо. Потому что прошлое его волновало, а Бахиру — нет.

Он навалился на неё, прижимая к постели широкие запястья с вьющимися под кожей синеватыми венами.

— Я знаю это. Знаю и то, что ты даже в постели не смиришься с тем, что я сильнее. Я — мужчина.

— Бахира видала мужчин посильнее рыцаря, — она улыбнулась, обнажив белые ровные зубы, и её подведенные черным глаза блестели, как два драгоценных камня в оправе. — Ты не станешь мужчиной, если будешь указывать ей, что делать.

-Ты слишком умна для бабы.

— А рыцарю нравятся только глупые женщины? Глупые шлюхи? Чтобы они его боготворили, обмывали ему ступни, стояли перед ним на коленях — этого он хочет? Но ему ведь станет скучно…

Бахира потянулась вперёд, ухватившись зубами за шнурок, завязывавший рубаху, и одним движением ослабила слабенький узел, обнажив пересекавший грудь шрам.

— И тогда… — продолжила она, потираясь об него бедрами, твердыми, точно под кожей был камень. — Он вернётся к Бахире. И всё начнётся сначала.

У неё не было тонкой талии и ножек-палочек, которые он мог бы обхватить одной рукой с легкостью — ничего подобного. Она с легкостью выдерживала его тяжесть, плоская грудь точно деревянная доска. Она спала со всеми — с женщинами и мужчинами, людьми и эльфами. Казалось, неважно было, чем ей утолять свой голод, ибо в любой плоти она видела красоту, и даже его самого однажды назвала красивым, поглаживая по волосатой груди, и он почувствовал, что это было сказано искренне, но её слова не усыпили сидевшего внутри закостенелого дурака. Того самого, который считал, будто бы единственным предназначением такой как она было рождение детей и забота о семейном очаге. Впрочем, это касалось не только Бахиры — он каждую женщину видел исключительно так. Вдруг поэтому ему с ними не везло?

— Признай, — прошептала Бахира. — Признай, рыцарь, что это правда.

Она вся бряцала золотом — офирские женщины почти никогда с ним не расставались. Огромный соблазн и возможность нажиться для воришек, но с ней такое не пройдет, потому что она родилась и выросла в другом месте. И все же нельзя было не признать, что Новиград и весь Север Бахира знала лучше него. Её этот город радовал — Арису же досаждал. Он без конца думал о Назаире, о долине Йелены, о запахе голубых роз и о руинах Ассенгарда, и мучительное бездействие, смешанное с этими мыслями, с горькой тоской, капля за каплей отравляло его — так же, как отравляла своей беспечностью она. Казалось, Офир вовсе не был её домом.

А даже если это ложь, даже если есть хоть малейшая вероятность подобного — пускай лжет. В конце концов, его настоящее имя тоже останется в тайне.

— Ублажи меня, — прошептал он, растягиваясь на постели рядом. — В последний раз.

— В последний? — её это позабавило. — Арис больше не вернётся к Бахире?

Она ухватилась пальцами за волоски в его бороде, потянув так, что кожу обожгло болью.

— Будешь врать Бахире — и лишишься этой красивой поросли у тебя на щеках. Она сама соскребёт её ножом вместе с твоей кожей.

— Это называется борода, — слабо усмехнулся рыцарь.

— В Офире мужчины стригут волосы аккуратно — во всех местах. О тебе такого не скажешь. Может, побудешь немного офирцем для Бахиры?

Ему бы хоть как-нибудь вернуться к назаирской своей личине, но в последнее время все больше казалось, что в этом не осталось никакого смысла — точно так же, как в крепости в предгорьях Амелл наверняка теперь не было ни души. Серебряные чаши тонкой работы, золотые блюда, мягкие тахты и бержеры, лучшие лошади и свирепые охотничьи псы… Куда пропало все их добро, нажитое нечестным трудом? Украдено, распродано, присвоено. По крепостным стенам замка, возможно, давно уже шастала сама Смерть в черном крылатом шлеме. В таком случае, куда ему было возвращаться? К чему? К кому?

Бахира заглянула ему в лицо, ловко ухватив пальцами за подбородок.

— Молчишь. Ты всегда молчишь, но Бахира научилась разделять твоё молчание на хорошее и плохое.

— Сейчас я не хочу говорить о молчании, — Арис с нажимом огладил её могучее плечо. — Я хочу тебя.

— Все мужчины хотят.

— Лжешь. Для кого-то мускулы у женщины — не то, чем можно любоваться.

— Но ты не из них.

— Я не любуюсь тобой.

Ложь упрямца. Он чуть не прикусил щеку до крови, потому что по глазам Бахиры он понял, что за шутку она его слова не приняла. И тут же, прикрывшись улыбкой, словно щитом, дернула за бороду снова.

— Лжешь, рыцарь.

Ему, признаться, нравилось, как звучало это «ш-ш-ш» в её словах. Офирцы говорили мягко, немного певуче, из-за чего неторопливая речь на Всеобщем превращалась если не в балладу без рифмы, то в звучный стих точно.

— Если хочешь еще увидеть Бахиру, — её губы мягко коснулись уголка рта, обожгли дыханием, точно острый перец, и Арис попытался опередить её, полез с языком, но она ловко ускользнула, усмехнувшись, — говори только правду.

Не могу, хотелось сказать ему. Он уже солгал предостаточно и поздно что либо исправлять.

— Как хочешь, — хмыкнул он.

— Ну? — она зарылась носом в его заросшую щеку. — Бахира ждёт правду.

Ему хотелось напомнить ей, что она была создана женщиной. Представить, а затем описать то дитя, ростом достававшее бы ему нынешнему, разве, до колен, девочку со смуглой кожей, хрупкий цветок, от которого в скором времени будет веять пламенем. Эта пока еще девочка разбила бы в будущем множество сердец, мужчины грезили бы об одном-единственном поцелуе от неё, о призрачной возможности уткнуться в вырез платья, туда, где мерно вздымались бы два небольших холмика. Её груди, два спелых персика или, может, абрикоса — иногда она душилась чем-то, напоминающим их запах. И он смотрел на неё, думая о том, что этот аромат подошёл бы другой, более хрупкой и беззащитной. Подошёл бы её рыжим волосам, её изящной фигурке, её почти болезненной худобе. Худая как палка, так он сказал ей после выпавших на их долю злоключений. Он сказал ей это в Застенье, когда позади были разъяренные храмовые стражники, плюющий слюной Игорь Крюк и гогочущий Белка. Кажется, сто лет прошло с тех пор.

А потом он встретил Бахиру и все как-то переменилось. Мужское сердце всегда более переметчиво, и он еще не дошёл до того возраста, когда взгляду хотелось задерживаться лишь на одной женщине. Пришлось поддаться. Пришлось. Эта мысль ему не понравилась, а спустя секунду уже отвратно горчила на языке. Захотелось пить.

— Да, — признался он, выдыхая с каким-то облегчением — словно исчезла парочка внутренних зажимов, от которых едва удавалось дышать. — Ты прекрасна.

Её плечи, её руки и ноги, отсутствие узкой, затянутой корсетом талии — этакий привкус новизны. Коротко остриженные волосы, полные губы, аккуратный нос. Окутывавший с ног до головы красный шелк, ленты как полупрозрачные лепестки. Арис отвёл одну в сторону, словно сорвал этот лепесток. Он на мгновение потерялся в собственных мыслях и сомнениях, рассматривая её почти отсутствующий бюст, но потом Бахира прижала его к себе — и несмотря на то, что её грудь не шла ни в какое сравнение с пышными титьками шлюх из «Пассифлоры», он умудрился почти утонуть в ней, в её запахе, в её крепких руках, таких же, как у него. Однако местами они не менялись — Бахира все еще была женщиной, а он все еще был мужчиной.