— Ризотто с лососем и спаржей, — объявил он, приступая к нарезке лука. — Все органическое, конечно?

— Ты оскорбляешь меня сомнением! Да мой домашний Тьюринг при виде ап–багажки с отпечатанной едой зальется слезами.

— Правда? Ну, тогда разомни–ка чеснок — две дольки. Еще помнишь, как это делается?

Она налила обоим еще «Круга».

— Как–нибудь разберусь.

— И когда эвакуация? — спросил он.

— Не знаю. Ты ведь не собираешься наваливаться на меня своими принципами — мол, я остаюсь?

Он помедлил, задержав нож над половинкой луковицы.

— А что с теми, кто все–таки останется?

Она просматривала новую передачу Обороны Альфа.

— Сейчас к нам идет больше тысячи восьмисот кораблей Избавления. Оликсы не шутки шутят, Горацио. Они серьезно за нас взялись. Знаю, ты не особенно доверяешь правительству и общественным институтам…

— Дело не в правительстве — во всяком случае, против самой идеи демократической власти я ничего не имею. Но сейчас у нас правят богатые, удерживающие в относительной бедности девяносто процентов населения, чтобы дисбаланс на рынке оплачивал их неумеренную роскошь.

— Это и обо мне тоже? — устало спросила она. Который раз. Этот спор стал главным в их жизни и в конце концов разбил ее вдребезги.

— Нет.

— Правда? Я из ненавистных тебе десяти процентов.

— Никто тебя не ненавидит.

— Какого черта ты, коль так презираешь общество Универсалии, не заделался утопийцем?

— Из–за тебя.

Это было сказано почти неслышно.

— Что?

— Не мог тебя оставить.

Гвендолин едва не выронила чеснокодавилку.

— Я бы отправилась с тобой. Все… это для меня не так важно, как ты.

Горацио нервно фыркнул.

— Ты — и утопийка?

— Да, я! Не такая это плохая философия.

Он махнул рукой на блистающую обстановку кухни.

— Ничего этого там бы не было.

— Да какого хрена, мне все это для счастья не нужно. Потребление высшего уровня — просто слой косметики на реальной жизни. Мне нужны только ты и Луи. Да и утопийцы, знаешь ли, живут не в Саутаркских фавелах. На Дельте Павлина все обеспечены и вольны заниматься тем, о чем мечтают. Ну… согласна, они потрясающие зануды, но вполне справляются. — Она скривила губы. — А я бы у них быстро заработала первый гражданский статус.

— Горе Христово, с каких пор ты так рассуждаешь?

— Я всегда так рассуждала. Это ты мечтаешь прижать налогами богачей, чтобы раздать их гроши беднякам — подравнять общество сверху. Я хотела бы подравнять его снизу. — Она за горлышко схватила бутылку, грозно взмахнула ею. — Я хочу, чтобы у каждого был пентхаус и этот дурацкий «Круг».

— Никто не хочет уравнять всех с бедняками. Если ты в это веришь, значит, наслушалась вашей пропаганды. Я просто хотел покончить с чудовищным неравенством, неизбежным при маниакальном увлечении нашей культуры Рынком, дать каждому справедливую долю. Ты не представляешь, каково приходится людям, которым помогает моя служба, тем, кто выброшен на окраины городов и общества — с глаз долой, чтобы не видно было из ваших башен.

— Это не моя пропаганда и ни хрена не мои башни! — заорала она. И сразу пожалела. — Извини. Понимаешь, утопийское общество показало нам дорогу. Теперь все это возможно и у нас — притом без идиотской идеологии омни: промышленные репликаторы и Ген 8 и нам дали такую возможность. Мы были так близко, Горацио. Я хотела бы создать что–то, чем можно гордиться: концепцию, идеологию, что–нибудь такое. На терраформированных мирах мы собирались устроить новое общество, наилучшее из возможных: капитализированную экономику изобилия для умных. Еще неделя, и мы бы начали. — Она горестно, испуганно осеклась. — А теперь все пропало. А мы с тобой спорим из–за денег и кому они достанутся.

Он обнял ее за плечи.

— Ты сама сказала, милая, человечество теперь располагает небывалыми ресурсами. Наша промышленность способна переключиться на массовое производство оружия. Нам будет чем драться с этими «кораблями избиения». А кризис сплотит нас, как ничто другое.

— С кораблями Избавления. Драться будем с кораблями Избавления. И не сплотит — потому что мы все умрем.

— Перестань! Подумай сама: желай оликсы нас убить — уже убили бы. Тут что–то другое. Может, они и постараются распихать нас всех по анабиозным камерам, но это дает нам шанс. Не скажу — большой шанс, но хоть какой–то.

— Обожаю твой оптимизм. Всегда любила.

Он на долгую минуту прижал ее к себе.

— Я бы хотел отправиться с тобой на Нашуа. Если твоя семья позволит.

— Зангари — и твоя семья.

— Да–а–а. Только бегство с Земли — самое последнее средство для всех. Не верю, что Оборона Альфа будет сидеть сложа руки.

— Они сделают все возможное. И семейный совет уже совещается. Думаю, Луи тем и занят — он ведь консультировал Юрия.

— Господи, нет ли у Энсли собственной ядерной бомбы? А то и чего покруче, насколько я его знаю. Оружие судного дня?

Гвендолин скривилась.

— Энсли Третий и прочие позаботятся, чтобы дедушка сохранял хладнокровие.

— Энсли, хладнокровно смотрящий на оликсов… За такое зрелище я заплатил бы немалые деньги. У него же насчет них настоящая паранойя. Он и в моем похищении их винил, помнишь?

Она крепче обхватила его руками.

— Не хочу вспоминать. Я думала, что тебя потеряла. И чуть не умерла.

— Тогда обошлось, и теперь обойдется.

— Хорошо бы. А никаких безумств со стороны семьи не опасайся. Энсли больше не у власти.

— Серьезно?

— Ты моих слов не повторяй, хорошо? Особенно сейчас. Но он остался только лицом «Связи» — чтобы показывать в новостях, когда нужно успокоить рынки. Уже десять лет, как правят Энсли Третий и семейный совет.

— Господи, почему?

— Энсли стал несколько неуравновешенным. Мы считаем, это от избытка омолаживающей терапии. Он испытывал самые передовые методы, хватался за все, что обещало продление жизни. У него всегда была эта мания. В детстве я немного с ним виделась, но помню, он всегда мне рассказывал, что рос с мыслью, что его поколение первым станет доживать до двухсот. Так вот, ему этого было мало. Он хотел стать первым человеком, живущим десять тысяч лет — и больше того. В этом вопросе он и до сих пор непоколебим. Ну, потратил на это миллиарды — и вернулся в двадцать пять лет — не только внешне. Ого, это результат! Только возникли проблемы с психикой. До сих пор неясно, какое действие оказывают эти методы на нейронные структуры человека и насколько это излечимо.

— Дерьмово. Многое становится понятнее.

— Может, это даже наследственное. Меня сегодня, пока ты не появился, здорово корежило. Ты, Горацио, мой семейный совет и мой успокаивающий нарк. Так что завтра займемся рассмотрением вариантов — настоящим рассмотрением. Потому что сегодня я даже при тебе не в состоянии ясно мыслить.

— Поддерживаю, аминь.

— И у тебя тоже голова не в порядке. Будто не знаешь, что я не выношу столько лука в ризотто.

— Ох… — Он перевел взгляд на доску с грудой нарубленного лука. — И верно.

Гвендолин протиснулась к винному холодильнику.

— Что нам сейчас нужно, так это еще «Круга». Поможет сосредоточиться.

— Это точно.

Тронд не столько проснулся, сколько, цепляясь когтями, выкарабкался из кошмара. Еще не совсем опомнившееся сознание с облегчением ощутило, как отступает липкий, стихийный ужас. За ночь кто–то украл у него душу.

Взгляд сфокусировался на богопротивно черно–розовой и оборчатой спальне Клодетты. На глаза как раз попался рисунок углем: неправдоподобно копьеносный сатир объезжает целый гарем грудастых нимф. Нельзя людям видеть такое пред завтраком.

Зато картина заставила его признать, в чем корень сердечной боли — в наслаждении. В небывалом, всепоглощающем, многогранном наслаждении. За время сна организм выжег из себя Улет, оставив вместо наркотика холодный пот на теле. И само тело стало бесполезным хламом. Пережитое ночью наслаждение было невероятным. Он впервые жил по–настоящему. Улет довел работу каждой клетки до совершенства. Все двадцать пять лет до этой ночи его сознание ошибочно интерпретировало ощущения тела, а теперь он узнал истину: каждая грань переживаемого — в сущности, удовольствие. Надо только уметь переключать восприятие. И совсем это не опасно. Это освобождение. Он не мог поверить, что даром растратил жизнь, избегая нарка. Дурацкие обывательские предрассудки. «Бога ради, я же из Легиона, я плохой парень в настоящей жизни, а не только в фантазиях Клодетты!»