– Кочка-яма, не отставай! – кричали ему мальчишки.

Да где там, с калеченой-то ногой. Он бежал всё медленнее и медленнее, пока вовсе не остановился. Сквозь слёзы бессилия и обиды Зэев смотрел вслед удаляющимся товарищам.

Ещё миг, и последняя фигурка скрылась за барханом.

Ничком упав на раскалённый песок и уронив голову на руку, Зэев горько зарыдал.

– Ненавижу! Ненавижу! – слышалось сквозь плач.

Прошло немного времени, как кто-то коснулся его затылка.

– Ты чего, брат? – перед Зэевом сидел на корточках Эли и тяжело дышал.

Сердце Зэева радостно забилось: «Вернулся! За мной вернулся!»

– Споткнулся, – вытирая предплечьем слёзы насупился он, старательно скрывая истинное настроение.

– Вставай, я тебе помогу.

Опершись об протянутую руку, Зэев тяжело поднялся и захромал рядом с Эли, мысленно проклиная и свою покалеченную ногу, и египтян, по чьей вине это случилось.

Зэеву было пять лет, когда его отца, свободолюбивого, ненавидевшего египтян, схватили по чьему-то доносу. Как узнаешь, кто из односельчан его предал, если Навин в открытую, ни от кого не скрываясь, убеждал соплеменников вернуть себе Ханаан3, где до прихода египтян жили хабиру? Его осудили за неугодные Непостижимому богу Амону Ра разговоры, сослали на медные рудники Синай4. Все в деревне знали: добывать медь в шахтах – адский труд, гибельное дело.

Не успела семья оправиться от горечи расставания с кормильцем, как в один из вечеров сезона шему5 сборщики налогов наведались в их дом. Зэев и его младшая сестра Нава в это время у входа в жилище перебирали овечью шерсть.

Их было двое: писец – коренастый широкоплечий мужчина средних лет с тканевой сумкой на плече, и его помощник – невысокий юноша с уверенной улыбкой на вытянутом лице. Оба в схенти6 и сандалиях. На их гладко выбритых головах играли блики от заходящего солнца.

Ни слова не говоря, сборщики налогов прошли мимо детей внутрь жилища.

Зэев бросил своё занятие и проследовал за незваными гостями.

Либа, мать Зэева, одетая в длинную светлую накидку, сидела на циновке на кухне и перетирала в жёрнове зёрна ячменя в муку. Завидев визитёров, поднялась. Протерев руки тряпкой, она сняла с деревянного колышка на стене широкий льняной платок, накинула на голову.

– Женщина, ты чем собираешься платить налог? – заглядывая в свиток, грозно нахмурил брови писец. – В сборе урожая ты и твои голодранцы не участвовали. Скотины у тебя нет. Или есть? Может, ты их прячешь от нас?

– Как же, спрячешь от вас, – тяжело вздохнула Либа. – Двух коров пожертвовали в храм Маат, пять овец отдали судье, только шерсть от них и осталась, все свои украшения я отдала писцу, когда писала прошение.

– Не знаю, не знаю, в моих записях об этом ни слова, – пробормотал писец, оглядывая с интересом её стройную фигуру.

– Завтра пройдусь по родственникам, думаю, они не оставят нас в беде, – попыталась оправдаться Либа.

– Ага, помогут! – осклабился писец и хищно сузил глаза. – Есть у меня, женщина, для тебя одно предложение. Многие красавицы в городе мечтают заиметь такую работу, помощник не даст соврать, – писец оглянулся на напарника.

Тот в ответ широко улыбнулся, скосив глаза на Зэева, всё это время стоящего возле матери.

Писец бросил на мальчика недовольный взгляд и сказал помощнику:

– Уведи его, пусть, не мешает разговору взрослых.

– Пойдём, мальчик, покажешь, как ты умеешь чистить шерсть, – легонько подтолкнул парень Зэева в спину.

Тот с готовностью зашагал к выходу.

Не успели они перешагнуть порог жилища, как сзади раздался отчаянный крик матери: «Н-е-ет!».

Зэев рванул обратно.

На глиняном возвышении, застланном циновкой, писец, навалившись всем телом на мать, пытался зажать ей рот.

Мальчишка запрыгнул на спину насильника и крича:

– Отпусти маму! – принялся колотить того по голове.

Сборщик налогов, грязно ругаясь, схватил Зэева за ногу и грубо сдёрнул на пол.

Страшная боль пронзила колено мальчика…

В пальмовой роще напротив крепостной стены маячила одинокая фигура Горуса. Завидев Эли и Зэева издалека, египтянин радостно замахал руками над головой.

– Стоит, дожидается, – буркнул Зэев. – Почему ты дружишь с Горусом? – задал он внезапный вопрос.

Эли знал о нелюбви Зэева к египтянам, видел не раз, как во время совместных игр тот старался при случае больней ударить Горуса.

– Не дружу я с ним, вовсе, – Эли старался не смотреть в глаза товарищу. – Он в мою сестру влюбился, вот и ходит всюду за мной.

– Ненавижу их, – зло сплюнул Зэев.

– Что тебе Горус плохого сделал?

– Все они – одинаковые.

– Зря ты! Горус хороший, я чувствую.

Внезапно Зэев остановился. Его пальцы больно впились в худое плечо Эли.

– Скажи лучше, что ты чувствовал, когда на уроке всем быков раздавал? Чтобы никто не голодал… – повторил он издевательски. – Гляди-ка, какие мы богатые…

– Ты чего сегодня съел? – сбросил Эли руку Зэева с плеча. – Я думал, ты мой лучший друг, а ты, ты… Сам без настроения, а все кругом – виноватые, – обиженно уставился он в помутневшие от злости глаза Зэева.

Тот вдруг сник. Взяв Эли за локоть, вновь заковылял рядом.

«Какая муха его укусила? – терялся в догадках Эли. – Что с ним такое случилось? Ну, упал. Не насмерть же…»

– А я смотрю, вас нет, решил подождать тут! – широко улыбаясь, зашагал им навстречу Горус.

– Тебе чего от нас надо… – рассердился было Зэев, но, вдруг осёкся, и вполне миролюбиво продолжил: – Мы быков Эли в деревне раздавали, вот и задержались.

– Мне тоже досталось! – Горус завёл руку за спину, почесал между лопаток.

Мальчишки расхохотались, вспомнив, как Шамма охаживал их плёткой.

Моля о процветании для обоих берегов, процветай же, процветай же, Хапи,

Процветай же, дарами полей оживляющий людей и скот.

Процветай же, процветай же, Хапи,

Процветай, процветай, ты, прекрасный дарами.

Священная река ещё окончательно не вышла из берегов, чтобы полностью насытить поля плодородным красным илом и влагой. Она постепенно, неспешно, заполняла собой свои многочисленные протоки, вдыхая в них жизненную силу. Сезон ахет7 только начался, но берега рек уже радовали глаз разнотравьем. Множество шадуфов8, словно цапли на охоте за лягушками, замерли в ожидании крестьян.

Один из рукавов Хапи шириной в двадцать локтей9, мутным, зелёным от перегнивших растений потоком бежал мимо крепости.

Когда Эли, Зэев и Горус пришли к реке, их соученики лежали на насыпном берегу напротив того места, где река делала крутой поворот, ударившись о берег, кружила на месте, прежде чем продолжить свой путь.

Горус и Эли с разбега вонзили свои тела в воду.

Зэев, так и не научившись плавать, осторожно, дабы не зацепиться калеченой ногой за кусты, спустился к мелководью.

– Один, два, три…– наперебой повели счёт мальчишки на берегу, рисуя на песке палочки и дуги.

Первым вынырнул толстяк Горус.

– Двадцать пять, двадцать шесть…– озабоченно завертели головой мальчишки, высматривая в толще воды Эли.

На четвёртом десятке, ниже по течению, на поверхности показалась его голова. Весело кружась, он веером запустил брызги из-под ладоней.

Никто не заметил, как Зэев, поскользнувшись на илистом дне, с головой ушёл под воду.

Прошло некоторое время, прежде чем Горус, показывая рукой на то место, где стоял соученик, дрогнувшим голосом воскликнул: