— Я чего-то не знаю? — спрашивает он.

— Ты многого не знаешь, — не сдаюсь я и держу оборону. — Ты не знаешь, что я никогда не изменяла тебе, не знаешь, как сильно били твои обидные слова, не знаешь, как я умирала, когда ты бросил меня, не знаешь, как пыталась жить без тебя. Всё это время терзалась виной, а ты был настолько поглощён собой, что даже не мог подарить мне прощение! Ничего ты не знаешь! — тараторила я. — Не знаешь, как оживала в твоих руках, не смотря, что эти руки давили, сжимали и душили. Как верила тебе снова, надеялась на твоё прощение, а ты в очередной раз ушёл! — в конце я уже кричала, не властная управлять взбесившимися гормонами. И слёзы струились по щекам, заливая всё лицо, холодея на морозе. — Ты даже и не пытался узнать, а только брал, брал, по кусочку от меня отламывал, разрушал, своей ненавистью!

— Да я с ума сходил от любви к тебе! — не выдержал он, тоже заорал. — Я следы твои целовал! Я жизни без тебя не видел! Я дышал только тобой. Засыпал и просыпался с твоим именем на губах!

— Тем не менее, смог же жить дальше, — съязвила я, пытаясь вырвать свои руки из его цепких пальцев.

— Жить, — переспросил он и подтянул, меня ближе, так что руки стало больно, и пришлось встать на носочки, Его взбешенное лицо уперлось в меня, и потемневший взгляд, физически ожигал. — Жить, — снова повторил он, словно выплёвывал это слово, — да я все шесть лет только тем и занимался, что пытался тебя из своей башки выкинуть! Твои ноги, задранные под чужим мужиком! Твои глаза бесстыжие, словно и не виновата ты!

— Ну, у тебя неплохо получилось! — саркастически рассмеялась, на обидные слова. — Ты вполне справился. Нашел новую любовь.

— Так ты здесь тоже виной не убивалась!

— А толку, — выдохнулась я, и обмякла в его руках, — толку Стеф, я бы старалась, хоть до конца жизни старалась, если бы знала, что хотя бы в конце ты меня простишь! Но ты не слушаешь, и не слышишь, меня.

Он медленно разжал руки, и я отступила.

— Я не могу Роза, — тихо проговорил он, всё ещё напряженно глядя на меня. Досада злость и сожаление скользили в его потемневших глазах. Вся его массивная фигура излучала только сожаление. Опущенные плечи, и безвольно повисшие руки, словно он пытался раз за разом, и никак не мог найти мне оправдания. И как же горько от этого. После всех этих слов, после всей нашей близости, когда мы плавились от прикосновения друг к другу.

— Не напрягайся, — вздохнула я и напялила шапку на голову, и пошла к калитке.

Откат последовал незамедлительно. Я тихо брела по заснеженной улице и тихо рыдала. Снова и снова прокручивая в голове обидные слова. Я какая-то мазохистка! Ну что я вцепилась в этого мужчину, как будто нет больше на свете никого, кроме него! И тут же сама себе ответила. Нет никого кроме него, нет. Никого не вижу, только его. Живу, дышу им. Какая я жалкая! Жалкая непробиваемая дура, которая всё время наступает на одни и те же грабли!

Сзади тихо подъехал какой-то автомобиль. Я обернулась. Ко мне вышел Дмитрий Эдуардович. Он по-отечески обнял меня, потрепал неловко по голове, опять сдвинув мою шапку, и повел к машине. Бормотал, что молодо зелено, что характер у его сына не подарок. Что он и сам упрям как сто быков, а уж Стёпа и подавно. Что я очень хорошая, и всё у нас с ним будет хорошо. Я молчала. Я-то знала, что хорошо не будет. Ничего у нас с ним не будет.

Позволила усадить себя в машину, и назвала мамин адрес, не хотела быть одной.

Больше Дмитрий Эдуардович не лез, только попрощался, когда довёз, и попросил передать маме привет.

А ввалившись неожиданно к маме, я выложила ей всё как есть, и уснула в тёплых утешающих объятиях, и тихом мурлыкание родного глосса, что всё наладиться, и всё будет хорошо. Милая сказка, в которую, можно поверить хотя бы на ночь.

Через неделю позвонила Эля, пригласила посидеть где-нибудь. Приехала всего на пару дней, навестить бабушку Олю, и поэтому отказать было неудобно. Хотя какая из меня сейчас сиделка баров. Не выпить, не потусить. Меня то тошнит, то воротит, то откровенно рвёт. И давление низкое никуда не делось. Я чувствовала себя так словно я разбитая и заново склеенная хрустальна ваза, и если меня не удачно взять и слегка сдавить, я снова рассыплюсь на множество осколков.

Меня бесило постоянное буйство гормонов, я то плакала, то злилась. Заводилась с пол оборота, и даже на работе заметили перемены в моём характере, и приходилось вести себя сдержаннее, а это злило ещё больше. Лидка так вообще перестала ко мне приходить, нарвавшись на откровенную грубость.

Всё чаще болтала с ребёнком, гладя плоский живот. Прямо ритуал у меня такой был. Ритуал, который мне нравился. Нравилось представлять маленького кроху. С существом, с которым мы за одно, против всего мира. Ну, это я уже хватанула. Меня теперь поддерживали мама и брат. Паше тоже пришлось выложить всю правду, некуда было деваться. Он позвонил узнать, как я настроена на поездку, март то не за горами. Собралась с духом. Рассказала. Паша, молча, впитал информацию, а в конце спросил, в курсе ли Стеф.

— Если сама не скажешь, то я скажу за тебя! — прервал он мои блеянья по поводу, что не хочу иметь ничего общего со Стёпой.

— Роза, он должен знать об этом. Это его право, как бы ты не была на него обижена, — снова припечатал здравым смыслом.

Я это знала. Я об этом думала. И мама настаивала, на том, чтобы ему сообщить.

Но последний наш разговор показал, что мы совершенно непримиримы. Каждый топчется на своём берегу, и ни шагу не может ступить навстречу.

Я отмахивалась от всех этих ультиматумов, и уходила читать письма бабушки Оли. Они настолько были пропитаны любовью, нежностью, лаской. Как она устояла. Я бы не устояла. Он так любил её. Умолял о встречи, говорил, что жизни нет для него без неё, просил о коротком свидании, чтобы хотя бы ещё раз увидеть её глаза, коснуться тёплой руки.

Читала и плакала, и представляла нас со Стефом. Разлучённых и несчастных.

С Элей договорились встретиться в том же баре, возле нашей работы, в котором мы столкнулись недавно. Я пришла вовремя, а она опаздывала. Я сидела, вертелась, всё время, вскидывая взгляд на входивших, но Эли всё не было, и на сообщения не отвечала, и звонки сбрасывала.

Ко мне уже пару раз, намеривались подсесть, и познакомиться.

Я только удивлялась, чем я привлекала сейчас мужчин.

Минимум косметики, Бледная, нервная, растрепанная.

А они словно сговорились, и я, не выдержав, двинулась на выход, все равно ничего заказать не успела. А Эля потом пусть объясняется.

Народу набилось, не протиснуться, я шла, инстинктивно прикрывая живот, пока не врезалась в кого-то.

— Это уже не смешно, — разозлилась я, взирая на застывшую фигуру Стёпы, — передай своему семейству, чтобы прекратили…

— Бабушке Оле стало хуже, — перебивает он меня, — Эля не смогла приехать. Ты поедешь к нам?

Я тут же теряю свой воинственный запал.

— Конечно, — киваю я, и он тянет меня за руку. Я на ходу накидываю пальто.

Едем молча. Я смотрю на мелькание огней вечернего города, и готовлюсь морально к тяжелой встрече.

— Как ты себя чувствуешь? — разрывает тишину, низкий голос Стефа.

Я отворачиваюсь от окна, и бросаю взгляд на него.

— Прекрасно, — отвечаю, и скольжу взглядом по его профилю. По взъерошенным волосам, по впалым щекам, с щетиной, по пухлым, поджатым губам. Руки уверенно держать руль. Взгляд сосредоточен на дороге. Интересно наш ребёнок будет похож на него. И что он возьмёт. Упрямый характер, красивые глаза, острый ум?

— Что? — озадачивается он моим долгим разглядыванием.

— Ничего, — отвечаю и снова отворачиваюсь, добавляя про себя: «К сожалению ничего»

Бабушка Оля и вправду плоха. Совсем не реагирует на собравшихся вокруг неё людей, и мы только тихо переговариваемся, между собой. Ксения Антоновна благодарит меня, что приехала. Эля обнимает и извиняется за неудавшиеся посиделки.