Фигуры снова на доске. Сейчас Козлов играет гораздо осмотрительнее. Проходит минут двадцать. «Ну? – спрашивает Марк. – Сдаешься? Или как?» – «Я? Чего ради!» – «Тогда лови мат!» Козлов обескуражен, он в растерянности. «Тогда еще одну!» Еще одна партия, и снова мат. Пауза. Это уже нокаут. Мы торжествуем. Но девочки ставят патефон, приглашают нас, и неловкость ситуации растворяется в шуме, смехе и общих разговорах. Вскоре столичный гость уезжает, а мы еще не раз вспоминаем «чемпиона по шахматам и прекрасного пианиста», смеемся и, шутя, называем нашу Полтаву местечком, где у нас, папуасов, выучившихся играть в шахматы, как ни странно, уже есть звуковое кино и даже свой театр.

Ребята любят свой город. Полтава строится и хорошеет. С 1935 года началась реконструкция города, и до 1941 года в нем было построено 25 многоэтажных домов, сооружена электростанция, расширен водопровод, построена канализация, на улицах появились автобусы, а в домах зазвучало радио. В городе работало 35 библиотек, 11 клубов, четыре музея, два театра и два кинотеатра.

Илья Розенфельд

В эти же дни у меня большое огорчение – почти все мои товарищи готовятся к приему в комсомол, они учат Устав, очень серьезно обсуждают решения каких-то пленумов и съездов, громко и с вызовом, чтобы слышали окружающие, экзаменуют друг друга по каким-то подробностям в речах товарищей Сталина и секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева. Я и еще двое-трое наших ребят в этом не участвуем – в наших семьях есть репрессированные (у меня – в Москве дядя), то есть «враги народа», и, конечно, такие, как мы, быть членами комсомола недостойны. Немного погодя мои товарищи – уже настоящие комсомольцы, теперь у них бывают свои, так называемые «закрытые» собрания, на которых обсуждаются какие-то важные и очень секретные вопросы, о которых нам, «несоюзным» (это почти бранное и слегка презрительное слово), знать ни в коем случае нельзя. Иной раз случается, что в общем разговоре кто-то из них вдруг прижимает палец к губам: «Тс-с-с! Здесь несоюзные!» Они понимающе переглядываются и умолкают. У них есть комсомольские билеты – серенькие книжицы, на первой страничке которых напечатан красными цифрами номер – но это величайшая тайна, этот номер никто не должен знать – враг не дремлет! – и, конечно, никому нельзя дать этот билет в руки даже на минуту. И даже смотреть на него можно только издали. Все это обидно вдвойне еще и потому, что среди этих высокопринципиальных и несгибаемых ленинцев находятся и лучшие мои приятели и товарищи.

Но на самом деле эти «избранные» комсомольцы, конечно, были не такие уж безупречные. Вот один безобидный эпизод.

Из дневника

28-го на первом уроке (он оказался свободным) часть ребят готовилась к предстоящей на втором уроке контрольной по немецкому, другие, в том числе и я, играли в «дурачка». Казан, как группорг, подошел к нам, выхватил колоду и, смотря на класс, громко заявил, что мы больше играть не будем. Мы с Моськой возмутились, отобрали карты и так же громко послали его к черту. Он нам пригрозил, что на перемене о нашем поступке сообщит дирекции. Я, сыграв партию, принялся за немецкий, другие ребята, в том числе и Лена, продолжили игру. Это в дальнейшем было нашим козырем, т. к. она член комитета.

Казан свое слово сдержал, он сообщил нашему секретарю КСМ и завучу школы. Сразу нас вызвали в учительскую, где как следует побеседовали. Однако дело со школьной администрацией я быстро урегулировал, пообещав, что мы смоем с себя это пятно честной работой. Вечером заседал комитет КСМ. Разбирали вопрос об эпизоде в 9 «Б» классе. Много говорили, но у комитета были связаны руки, т. к. сами комитетчики тоже дулись в карты. Это было в наших руках козырем, и нам никакого взыскания не вынесли. Но с этого момента жизни Казану уже не было. Мы подняли против него травлю, называя его при всем классе «подлизой», «доносчиком». Изменилось к нему отношение ребят. Казан ушел из компании.

Илья Розенфельд

Приходит 30 ноября (1939 год). Восемь утра, но радио все еще молчит и только передает марши, песни, марши… Что это значит? Еще минута, и диктор мрачно оповещает о провокациях финской военщины. Конечно, обнаглевших финнов нужно проучить. Все взволнованы и уверены, что маленькая задиристая Финляндия долго сопротивляться нашей могучей Красной армии не сможет.

Впрочем, о том, что назревают какие-то события, мы догадываемся уже около месяца: в очередной раз наша школа превращена в госпиталь, мы учимся на третьей смене до десяти вечера в школе на Подоле. А окна первого этажа нашей 10-й школы закрашены белой краской, во дворе под снегом горой лежат парты. Вскоре привозят первых раненых с Карельского перешейка и линии Маннергейма. В военных сообщениях главного командования воинственные победные реляции первых дней незаметно сменяются очень короткими и вялыми фронтовыми сводками, из которых можно понять лишь то, что наступление наших войск затормозилось и белофинны почему-то еще сопротивляются. И уже повсюду идут шепотки и слухи о финских снайперах-«кукушках», о сотнях обмороженных и убитых.

Из дневника

Новый год я встречал с ужасным настроением. 31 декабря был в школе вечер. В зале стояла елка, вокруг нее веселились ребята. К 12 часам все отправились вниз, в пионерскую комнату, слушать бой курантов, извещающих о Новом годе. После 12 ударов с Красной площади последовал «Интернационал», его подхватили все присутствующие. Закончив пение, начали выкрикивать лозунги, здравицы, поздравили друг друга. Я подошел к Лене, пожал руку и, глядя в глаза, произнес: «Желаю тебе быть счастливой». Она довольно холодно мне ответила, что мне желает того же.

Солнечный январский день 1940 г. Зимние каникулы. Кто-то из мальчишек принес в школу фотоаппарат. Десятиклассники собрались вместе в пионерской комнате, чтобы сфотографироваться на память. Настроение замечательное. Открытые лица. Все молоды и красивы. Несмотря ни на что, у всех грандиозные планы. Впереди – счастливая жизнь…

Из дневника

Последний год школы. 10 класс завершает не только среднее образование того или иного юноши или девушки, он также завершает давно начатые личные дела, интриги. Таким он явился и для меня.

Я все не терял надежду, что добьюсь любви Лены, правда, считал себя уже тем, кого она любит. Я имел много фактов, чтобы так думать. Ко мне она относилась иначе, чем к другим ребятам, за все время она мне не сказала ни одной грубости.

Провожая ее домой 16/II, мимо памятника Петру I, возле горкома у церкви, я спросил, что она мне сделает, если я ее поцелую. Она промолчала. Я остановился, стал против нее, я был значительно выше ростом, обнял ее и крепко поцеловал… в лоб. Счастью моему не было границ! Я буквально опьянел и до того смутился, что не знал, что дальше делать, вдруг попрощался с ней и быстрыми шагами ушел, оставив ее одну.

17-го она меня уже не замечала, а 19-го ушла с последнего урока на семинар секретарей, а я побежал за ней, спрашивая, что случилось. Она мне дала честное слово, что на меня не обижена. Очевидно, она стеснялась меня после 16-го. Вообще такими резкими колебаниями характерны мои отношения с Леной…

…В один из дождливых апрельских вечеров вся группа «морзистов» возвращалась домой. Кроме 10-й, нашей школы на курсы ходили ребята 1-й школы. Ребята были неравнодушны к Лене и все время крутились возле нее. Мы проходили мимо кино «КИМ», кто-то предложил пойти на новый фильм, все согласились. У Лены и еще троих ребят не оказалось денег. У меня было 5 рублей, и мы взяли самые дешевые билеты по 1 руб. На следующий день мои должники «погасили долг», этого добивалась и Лена, намереваясь на перемене всунуть мне в руку рубль, но я решительно отказался, а она не настаивала. Итак, я впервые «угостил» Лену. В дальнейшем мне не представлялся случай проявить свою «галантность»…