Дневной свет, просачивающийся в дыру-окошко под потолком, едва освещал комнатушку, куда поместился лишь низкий топчан, аккуратно заправленный ветхим одеялом, и рассохшийся деревянный сундук, который использовался как шкаф, стул и стол одновременно. Несмотря на убогую обстановку, щелястые половые доски были натерты добела, а в треснутом горшке торчал пучок хилых ромашек.

Бренн подавил усмешку. Порх обожал чистоту и неустанно скреб все грязные, по его мнению, места, не дожидаясь указаний. Благодаря такому выгодному для хозяев свойству, трактирные столы, ранее засаленные и местами почерневшие, радовали глаз чистотой, цветные стеклышки в свинцовых переплетах сияли, а старые половые плитки, когда Дрифа их отдраил, оказались вовсе не темно-бурыми с черными пятнами, а нарядного красно-коричневого цвета.

Бренн с трудом протиснулся к топчану мимо втянувшего живот Дрифы, который стоял, прижав подбородок к груди, чтобы не задевать потолочные доски. – Сядь-ка, бедолага, – Бренн похлопал рядом с собой, ободряюще улыбаясь, – а то я до твоей щеки не дотянусь…

Но порх опустился на колени, сел на пятки, послушно вытянул шею и, мелко дрожа, выдвинул вперед нижнюю челюсть.

– Да не бойся, – пытался успокоить страдальца Бренн, заметив, что от страха тот крепко зажмурился, – я трогать твой зуб не буду, а просто погляжу…

Да – Дрифа страдает, и было бы неплохо избавить его от боли, но сейчас важнее узнать – подействует ли яджу не на предмет, как это случилось год назад с пивной кружкой, а на живое существо… Получится ли управлять силой, исцелять, а не разрушать? От этого зависит многое. Вот только если по неопытности он расколет зуб, Дрифе может стать еще хуже. А тем более, если порвет десну, заденет щеку, пробьет глаз? Бренн помотал головой, отгоняя неприятные удручающие мысли. А что делать – ну, как иначе узнать, на что он способен? Он ведь хочет лишь с пользой применить проросшее зерно яджу, чтобы не навредить, а совсем наоборот… Ведь так? Значит, ему придется рискнуть, а Дрифе потерпеть…

Ну да – особенно, если рискуешь не собой, а никому не нужным порхом… и терпеть приходится не тебе, а другому… – пробила голову едкая противная мысль, от которой он с досадой отмахнулся.

Но как все сделать правильно? Бренн хорошо помнил, что кружка папаши Мартена разлетелась на куски, не в миг, когда ударилась об пол, а еще стоя на столе, и первопричиной выброса яджу была его злость на Мелену. А в случае с больным зубом Дрифы на кого ему злиться? На зуб?

На боль, на болезнь – вот на что! А сумеет ли он узреть невидимое, невещественное? Бренн потянулся было развязать узел на макушке Дрифы, чтобы снять косынку, но отвел ладони. Затем положил их на чуть дрожавшие мощные плечи раба и прикрыл глаза.

Он отыскал гнилое гнездо. Не сразу, но отыскал, блуждая в странно мерцающей тьме. Болезнь таилась не в самом зубе, а под ним – в десне, раздувая и воспаляя ее. Болячка походила на жирную копошащуюся личинку, вызывая омерзение множеством шевелящихся лапок и остро щетинившихся отростков с крючьями, раздиравших мясо десны. И личинка росла, прогрызая себе путь глубже – в саму кость. Кокон вокруг нее сочился гнойными грязно-бурыми потеками. Бренн ощутил невыносимо острую потребность раздавить ее, – его аж затрясло. Он вдохнул глубже, задержал дыхание и укротил забурлившую яджу – надо действовать осторожно, не повредить плоть вокруг гнилого гнезда. Равномерно задышал, и упорно всматривался до тех пор, пока не разглядел узкую голову и пасть с грызущими челюстями.

Жаркую горечь в горле он выдохнул прямо в голову твари, которая почуяла нацеленную на нее смертоносную силу, начав судорожно извиваться и скрести плоть крючьями. Будто сквозь вату Бренн услышал вскрик Дрифы – порх дернулся, задрожал сильнее. Но когда под действием яджу скрючившаяся личинка стала быстро истлевать, пациент глубоко вздохнул и затих. Бренн не чувствовал времени, и не понимал, как долго он жжет тварь струей яджу. Лишь когда от болячки осталось сизое, постепенно исчезающее, пятно, он расслабился, пытаясь унять тошноту, и, наконец, открыл глаза.

Уронив тяжелую голову на грудь, Дрифа крепко спал сидя на пятках, умиротворенно всхрапывая во сне.

В голове не было ни одной мысли. Как в пустом ведре.

За те несколько месяцев, что пролетели со дня «починки» зуба Дрифы, росток яджу укрепился – Бренн всем телом чувствовал, как искра Жизнедателя росла, разливалась по крови. Он будто бы рос вместе с ней, но порой еле сдерживал силу, когда она пыталась вырваться, и потому – боялся. Боялся, что яджу поглотит его целиком, что он не справится с ней, как с диким жеребцом, ошибется и навредит кому-то. И если это произойдет при свидетелях… Однако потребность выпустить яджу на волю порой усиливалась до предела, и наступал момент, когда сдерживать ее в себе становилось не в мочь. И Бренн выпускал ее. Иногда казалось – хотя думать об этом было неловко, что этот процесс напоминает выброс семени после воздержания.

Но Ойхе была права – излечить, прирастить сломаную ветку, собрать разбитое удавалось с гораздо большим трудом. Он помнил веселую злость, когда взорвалась пивная кружка, но еще лучше помнил дурноту, дрожь в ногах и ноющую боль в суставах после того, как «склеил» осколки. Помнил, как нестерпимо дергало в голове после лечения зуба Дрифы, как его выворачивало наизнанку в нужнике на заднем дворе.

Теперь, предвидя приближение приступа и чувствуя внутреннее напряжение, он научился выпускать яджу либо быстро, но малой искрой, либо струйками, медленно. И тогда у него получалось поджечь дрова в очаге или нагреть и вскипятить воду в котле. Причем, когда он действовал осторожно, сильной боли в голове и рвоты удавалось избежать, а после сброса излишков силы становилось гораздо легче. Кухарка Лотта, что уже несколько лет вела хозяйство в доме Морая, частенько недоумевала, обнаружив, что вода в кастрюле на холодной плите стала горячей… Поразмыслив и не найдя причины такой странности, Лотта стала рассматривать это явление милостью Жизнедателя за ее благочестие и трудолюбие. И все же лучше всего задавить приступ или сбросить напряжение от скопившейся яджу помогала тяжелая работа в кузне.

Узор на плече за это время стал ярче, и, если поначалу после выброса отек спадал, то теперь линии так и оставались выпуклыми. Одно хорошо – болезненный зуд быстро снимала мазь из соцветий ноготков, которую ему давала старая Ойхе, когда он страдал от ожогов.

Вчера выплеск накопленной яджу был такой яростный, что Бренна до сих пор колотило. Видя, как его колбасит, Якоб посмеивался и дразнился, считая, что тот перетрудился ночью в Веселом доме Флоринды и там же перебрал с синюхой. Но, как всегда, напряженная работа в кузнице помогала прийти в себя. Бренна притягивал огонь и сила железа, успокаивали тяжелые звонкие удары молота, звук раздраженного шипения раскаленного металла в холодной воде, завораживал вид мерцания цветовых волн, сменяющих друг друга: багряного, красно-золотого, голубого и фиолетового.

Опекун хмурился, слыша подначки Якоба по поводу сегодняшней вялости Бренна, но особо не сердился. Правда, ковку ему не доверил, а велел поработать мехами на пару с Иваром – порхом, которому обещал вольную, как только тот отработает купчую.

– Передых! – наконец, произнес Морай давно ожидаемую фразу, и Бренн, с облегчением перевел дух, сбрасывая толстые рукавицы, сплошь покрытые прожженными дырами. Работа на дворе шла под навесом, но слабому ветерку не удавалось обсушить покрытое потом тело. Из кухни тянулся запах густой чечевичной похлебки со свининой, которую стряпала Лотта, и они с Якобом то и дело глотали слюну. Морай быстро окунал голову в бочку с водой и, как пес, тряс мокрыми волосами. Ополоснувшись и на ходу натягивая рубаху, Бренн побежал в дом. За ним, высунув язык, ринулся Самсон, который тоже истомился в ожидании заветных слов хозяина, позволявших, наконец, набить похудевший с завтрака живот. Валявшийся пузом вверх Шагги, открыл один глаз, презрительно глянул на пса и потянулся – закусив жирной мышью, кот не суетился и сохранял достоинство.