К моменту суда над Принципом в октябре 1914 года практически вся Европа уже задала себе этот вопрос, и ответы были различными. Действительно, это стало вопросом, который можно было задавать многим другим европейцам в грядущие годы, когда вопросы террора и жестокости приобрели такую значимость. Почва для обвинений в варварстве в Бельгии, Франции, Восточной Пруссии, Галиции, Армении и самой Сербии была хорошо удобрена. Неизбежна была не война как таковая – неизбежностью являлось то, что, будучи развязанной, она стала войной «за цивилизацию», в которой жестокость играла центральную роль. Не менее важно, что радикальный поступок Принципа обнажил зыбкую взаимосвязь между соперничеством империй и антиколониальной активностью в тот момент, когда и то и другое грозило колоссальным взрывом. Процесс деколонизации на Балканах перешел в стадию зрелости к июню 1914 года. Австрийское вторжение в Сербию в июле не только придало международный характер конфликту между двумя государствами, но и позволило процессу деколонизации во всей Восточной Европе зайти дальше стадии «вызов, брошенный империи».

В июне 1914 года под Петербургом заполыхали лесные пожары. Столицу заволокло дымом горящих деревьев и торфяников так, что было трудно дышать [Френкель 2007: 79]. Среди клубов густого дыма новости об убийствах в Сараево 15 (28) июня 1914 года застали российских политиков врасплох. Премьер-министр Сербии Никола Пашич сразу заверил Санкт-Петербург, что сербские власти не имеют отношения к убийству, и правительство России приняло его слова на веру. Действительно, российские чиновники, как и большинство европейских лидеров, не считали вероятным, что совершенное преступление может развязать войну. Только несколько недель спустя, 10 (23) июля, Июльский ультиматум обнажил всю серьезность кризиса [Jelavich 1991: 291-295]. Австрия потребовала запретить антиавстрийскую пропаганду, арестовать всех, кто связан с заговором (включая двух главных заговорщиков – Воислава Танкосича и Милана Цигановича), и дать объяснения враждебным к Австро-Венгрии высказываниям сербских властей. Было и еще одно вызывающее требование к Сербии – «дать согласие на то, чтобы органы Императорского и Королевского Правительства (Австро-Венгрии) способствовали в Сербии подавлению подрывных движений»[16]. Это шокировало многих наблюдателей, включая британского министра иностранных дел Эдварда Грея, как неприемлемое нарушение сербского суверенитета, и Вена, по сути, рассчитывала, что сербы отвергнут ее требования[17]. Ультиматум положил начало интенсивной военной и дипломатической активности, которая продолжалась неделю. 13 (26) июля царь отдал приказ о переводе военных округов на европейской территории России в режим подготовки к войне[18]. Этот процесс ускорился в свете новостей о том, что Австрия 15 (28) июля объявила Сербии войну. Тогда царь начал частичную мобилизацию четырех военных округов для отправки войск в Австрию. Большинство советников Николая II на тот момент считали, что война с Германией неизбежна, и побуждали царя объявить всеобщую мобилизацию как из принципиальных соображений, так и по причинам технического характера, однако Николай II вплоть до 17 (30) июля не оставлял надежды. Только тогда он наконец согласился с необходимостью всеобщей мобилизации. На следующий день военные чиновники разослали оповещения о призыве по всей империи. Всеобщая мобилизация началась в полном объеме[19].

Однако российская общественность нацелила свое внимание на разразившийся международный кризис всего за несколько дней до объявления мобилизации. Ведущая российская пресса, особенно общедоступные газеты, которые читала не только образованная элита, к примеру «Газета-копейка» и «Русское слово», сосредоточились на новостях об австрийском ультиматуме, так что читающая публика начала узнавать об опасности начиная с 11 (24) июля [Lohr 2004: 101]. Те, кто не принадлежал к этой «публичной сфере», поняли, что война неизбежна, только после объявления мобилизации. Последовавшая реакция на новости о надвигающемся конфликте различалась, но была неизменно сильной. Во многих областях страны проходили массовые патриотические демонстрации, хотя случались и выступления против мобилизации [Sanborn 2000: 267-289]. Пессимисты ожидали, что немцы войдут в Петроград к сентябрю, а оптимисты как в верхах, так и в низах общества полагали, что скорая победа позволит русским посчитаться с тевтонцами на их границах[20].

Это была война, которой российские политики, и в первую очередь Николай II, надеялись избежать или, по крайней мере, отсрочить. В отличие от своих немецких коллег, российские военные также предпочитали дипломатическое решение в надежде, что Вену можно принудить отказаться от ее максималистских позиций в отношении Сербии. Высшие офицеры заняли жесткую позицию только после того, как были неприятно удивлены первым приказом Николая II, который поставил крест на их мобилизационных планах, чтобы частично мобилизовать четыре военных округа против Австрии[21]. Поскольку все в Европе полагали, что ход российской мобилизации может оказаться проблематичным даже при идеальных условиях, Генеральный штаб едва ли мог быть доволен, что ему с самого начала ставят палки в колеса. На следующий день штабная элита успешно продавила отмену этого приказа и принятие приказа о всеобщей мобилизации, однако она по-прежнему опасалась, что путаница в четырех важнейших округах, о которых шла речь (Киевском, Одесском, Московском и Казанском), перечеркнет амбициозный план подготовиться к военным действиям в течение 15 дней. Определенное недопонимание действительно имело место. Военный министр В. А. Сухомлинов получил жалобы от некоторых резервистов, видевших только первое объявление, на то, что их призвали незаконно, а командующий Туркестанским военным округом был настолько сбит с толку, что телеграфировал в Петербург с вопросом, следует ли ему отправляться на юг и начать военные действия «на другом фронте»[22].

Но первые неверные шаги не слишком сильно повлияли на мобилизацию. Согласно графику было призвано почти четыре миллиона человек, и 1-я армия генерала Павла фон Ренненкампфа пересекла на марше границу с Германией в течение 15 дней после мобилизации, как и было обещано французским союзникам. 1-я армия была в достаточной степени готовности, чтобы всего через девять дней победить в первом крупном сражении на Восточном фронте под Гумбинненом, хотя не весь личный состав и снаряжение оказались в наличии к этому моменту. Принимая во внимание решение Центральных держав послать крупные войска в другие места (в Бельгию, Францию и Сербию) в первые дни войны, Россия получила численное превосходство и (как считалось в тот момент) преимущество в виде наступательной позиции и возможности вести военные действия на территории противника. Проблемы, с которыми вскорости столкнулась армия, не были связаны с графиками мобилизации.

Реакцию России на объявление войны можно назвать в равной степени успешной, принимая в расчет негативный отклик в обществе и сложности мобилизации, которые ассоциировались с Русско-японской войной. Даже скептически настроенные наблюдатели были поражены разницей хода двух мобилизаций, которые разделял десяток лет [Лемке 2003, 1: 13]. 24 из 25 резервистов откликнулись на призыв правительства; армия и власть получили поддержку всего общества [Pearson 1977]. Но, как я отмечал в другой работе, эта публичная демонстрация лояльности не означала подъема настроений в отношении войны как таковой. Многие жители бурно протестовали против войны и мобилизации людей (и лошадей), однако в большинстве своем общество в период мобилизации выражало поддержку правительству. Мощь толпы в те дни вылилась потоком на улицы – несколько пугающее, но одновременно опьяняющее ощущение участников тех событий. Правительство, памятуя о событиях 1905 года, с удовлетворением созерцало толпы, не намеренные совершить революцию. В ретроспективе становится очевидным, что в российской политике произошло изменение. Массовые патриотические демонстрации ширились, толпы крестьян валили во временные библиотеки, чтобы прочесть военные сводки, издатели публиковали материалы о героических поступках обычных россиян, и сам царь, казалось, вскоре понял, что ничто более не будет как прежде. Однако сквозь эти горячечные картинки проступало подводное течение: молчаливая напряженность и осознание того, что на российском политическом ландшафте возникла новая могущественная сила [Sanborn 2000; Seregny 2000: 290-315; Jahn 1995].